узнать, где он находится. Я осталась с детьми и няней. Володю забрала его мать Люба.
Когда в 19-ом году погиб его отец, Сеня взял на себя заботу о своих двух братьях и двух сестрах. Постепенно перевез всю семью в Москву. Сестры и младший брат получили высшее образование, вступили в партию, а старший приехал уже с семьей, работал бухгалтером.
Как только стало известно о нашей беде, старший брат позвонил по телефону и сказал мне, что он сжег все фотографии, которые могут их скомпрометировать, и советует мне поскорее сделать то же самое. Потом позвонила старшая сестра: она должна меня предупредить, что ей, коммунистке, теперь неудобно со мной встречаться, скоро октябрьские праздники, но мне не следует рассчитывать на приглашение к ним. Младшие брат и сестра Семена Борисовича вообще не отозвались.
Но у меня были родные И друзья, товарищи по работе, которые горячо откликнулись на постигшую нас беду, приходили ко мне, помогали чем могли.
Когда я пришла на работу, то увидела, что на висевшей в вестибюле доске почета моей фотографии уже нет - ее вырезали бритвой. Я зашла в кабинет Михаила Михайловича.
- На доске меня уже вырезали, а вы меня еще не уволили?
- Как это вырезали? Кто мог себе это позволить? Прошу вас завтра же принести свою фотографию, мы тотчас же ее вклеим на место.
Мой портрет вернули на доску почета, но некоторые сотрудники перестали здороваться со мной, проходили мимо, делая вид, что не заметили. Однако таких было немного.
Каждый день кто-нибудь из мужчин провожал меня с работы до самых дверей моей квартиры. Ведь часто людей арестовывали прямо на улице, чтобы избежать прощаний, слез, семейных сцен.
К этому времени в Академии химзащиты тоже успели уже забрать достаточно «врагов народа» и «изменников родины». Был арестован талантливый профессор Лейбензон и сам начальник Академии генерал Авинавицкий. Обоих и еще многих других расстреляли.
С. Б. Жуковский
Во дворе Академии, на плацу, где обычно проходили парады, устраивали митинги, на которых заранее назначенные сотрудники клеймили «врагов» и «изменников», требовали для них высшей меры наказания. Однажды настала очередь выступить профессору Петру Гавриловичу Сергееву с кафедры органической химии. Пожилой, тихий человек не очень уверенно клеймил тех, кого полагалось клеймить, а в заключение сказал: «Это в капиталистическом мире человек человеку волк, а у нас человек человеку товарищ».
Вскоре и его арестовали.
Через несколько дней и отца, и мать заберут. После их ареста «на свободе» останутся Сережа и Наташа Жуковские.
Страшное было время. За двадцать дней, которые прошли со дня ареста Сени до моего ареста, мне довелось постичь весь диапазон человеческих отношений - от дружбы и участия до брезгливого отчуждения.
Все мои попытки узнать, где находится Сеня, хождение по тюрьмам и стояние в очередях у окошечек, которые и без меня уже достаточно хорошо описаны, не привели ни к чему. «Не значится» - таков был неизменный ответ.
Все работы в Академии были засекречены, моя диссертация, уже готовая к защите, естественно, тоже. О какой защите могла сейчас идти речь?
Одиннадцатого ноября ночью раздался звонок в дверь нашей квартиры. Мне сразу стало все ясно. Вошли двое мужчин, с ними женщина и понятые. Ордер на обыск и арест подписан все тем же Берия.
Женщина велит разбудить и собрать детей - она их заберет с собой. Откуда только у меня взялась решительность и твердость? Я заявила: если мне не разрешат отправить детей к моему отцу, никуда не пойду, пусть меня выносят на руках.
Мне позволили позвонить по телефону и вызвать жену старшего брата Семена Борисовича Раю, за ней тут же послали машину. Пока шел обыск, я собирала детей.
Сонные, они никак не могли понять, почему вдруг их везут к дедушке. Наташе не было еще семи, Сереже только что исполнилось четыре. Нагруженные узлами няня Оля и Рая повезли их к моему отцу.
Потом папа писал мне в лагерь, что от шока, который он испытал, увидев детей и поняв все, он встал с постели, хотя до того больше месяца не мог повернуться от острых радикулитных болей. С отцом жила моя мачеха Татьяна Никифоровна и их дочь, шестнадцатилетняя Валентина. Мачеха не отличалась ни добротой, ни щедростью сердца. И вдруг к ней в дом привозят среди ночи двух малых детей, причем не чьих-нибудь, а «врагов народа». Привозят, может быть, навсегда.
Деликатные люди обычно робеют перед грубыми, бесцеремонными. Мой отец всю жизнь боялся жены, но когда дело коснулось горячо любимых внуков, он проявил твердость. Он вырастил Наташу и Сережу, мужественно и самозабвенно оберегал их, спас их от всех ужасов спецдетдомов для детей «врагов народа».
Меня привезли в центральную тюрьму на Лубянку. Сдали в пропускник. Личный обыск, вплоть до самого унизительного. Затем «игра на рояле» - так в тюрьмах называли снятие отпечатков пальцев. Фотографирование с номером анфас и в профиль, Изъятие резинок, заколок, шпилек, часов, шнурков.
Потом привели в помещение, похожее скорее на служебный кабинет, чем на тюремную камеру. Видно, камеры давно все переполнены, мест не хватает. Нет коек, нет стульев, табуреток. Человек десять двенадцать «свежеарестованных» лежат или сидят на полу со своими узелками, кто-то плачет, шепчутся по углам. Одна женщина заметно беременна. Вижу знакомое лицо это Згилина, сотрудница торгпредства в Берлине. Я подбираюсь к ней поближе.
Тюремных порядков никто из нас не знает.
Когда с наступлением утра надзирательница отпирает дверь и говорит «соберитесь на оправку», мы решаем, что речь идет об отправке. Поспешно натягиваем верхнюю одежду и топчемся у двери с узелками.
Приходит надзирательница: «Бабы, да вы что, я вас в уборную веду, на оправку. Во, народ!»
Все последующие годы тюрем, этапов, пересылок, лагерей я ясно видела: тюремщики прекрасно понимают, кто мы. Были среди них разные люди, были и жестокие, злые, но и они знали, что мы ни в чем не виноваты, что никаких преступников здесь нет. Есть невинные жертвы. Нигде, никогда в мире не было столько женщин в тюрьмах, столько детей, оставленных без родителей. Это было
