чудовищно.
... Следующей ночью меня повели на допрос.
Впрочем, допроса как такового не было.
Запугивали, устрашали, всячески унижали.
Ввели в большое помещение, в глубине которого стоял большой стол, оттуда на меня был направлен свет. Сидящие за столом едва различимы. Каких только мерзостей я не наслушалась от этих защитников родины от «врагов народа». Сколько грязи, помоев было вылито на меня, сколько угроз: от меня добьются сознания в преступной деятельности мужа и моей, со мной не будут разговаривать «в белых перчатках», с врагами мы беспощадны, мы их уничтожаем... Все обставлялось так, чтобы я чувствовала свое полное одиночество и бессилие, беспомощность перед ними, абсолютную невозможность какого-либо сопротивления, нереальность возврата к прежней жизни, к своим детям. На грязные слова они не скупились, но рукоприкладства не было.
Только откуда-то доносились истошные крики.
Через двое суток меня и еще нескольких женщин посадили в «черный ворон» и увезли ночью (всегда ночью!) в Бутырскую тюрьму.
Меня втиснули в камеру, как я потом узнала, одиночку. Под потолком еле-еле светила лампочка.
При моем появлении три человека вскочили с коек. В первый момент мне показалось, что я попала в камеру душевнобольных - так странен и страшен был вид женщин, одетых в не по размеру большое мужское белье : серые, застиранные кальсоны и рубахи, вроде смирительных рубах.
Я испугалась, они же, поняв, какое произвели на меня впечатление, успокаивали: после бани и я получу такое же белье.
После утренней побудки я познакомилась с сокамерницами. Это были Юлия Николаевна Туполева, жена авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева, тоже арестованного, Софа Лаврентьева, жена одного из секретарей Ленинградского обкома и, наконец, Софья Андреевна Зайончковская-Попова, дочь генерала царской армии Зайончковского.
Софье Андреевне было не больше шестидесяти, но выглядела она, седая, растрепанная, в какой-то немыслимой одежде, глубокой старухой.
Я была для них, давно оторванных от жизни, свежим человеком с воли. Юлия Николаевна, например, находилась в тюрьме уже почти полгода. Сокамерницы жадно меня расспрашивали обо всем. Что там на воле? Не начали ли выпускать арестованных по ошибке? Не репрессируют ли взрослых детей и родителей арестованных?
Не выселяют ли из Москвы? Вместе с тем они верили, что все недоразумения скоро разрешатся. Юлия Николаевна постоянно твердила: «Разум восторжествует! Иначе быть не может!»
Наша одиночка (номер 252), в которой вместо одной койки впритык помещались четыре, находилась на втором этаже. На допросы нас водили вниз по лестнице, обшитой с двух сторон железной сеткой.
Где-то рядом были камеры, в которых держали душевнобольных. Оттуда до нас доносились душераздирающие вопли, стук, церковное песнопение.
Здесь не то что во внутренней тюрьме на Лубянке, камера была, как и положено, с лязгающими засовами на кормушке, глазком на двери, намордником на окне, парашей в углу. При тюрьме была колбасная фабрика, где работали бытовики и уголовники, политические же к работе не допускались. A нам нужно было хоть чем-то заполнить время, чтобы не сойти с ума от тревоги за детей, от безысходности нашего положения.
За нами следили в глазок, к нему коридорный подходил неслышно по войлочной дорожке, которая застилала полы в коридорах.
Но мы как-то исхитрялись и плели «шпионский» (он же бутырский) шнурок из ниток, которые мы добывали, распуская фильдеперсовые чулки. В случае внезапной опасности шнурок можно было мгновенно распустить, потянув за два конца нити, а потом начать все сначала. Плетение шнурка служило нам психотерапией. Мы умудрялись и шить, конечно, без иглы. Один конец спички затачивали на грубом солдатском одеяле, другой расщепляли ногтем и засовывали в щель фильдеперсовую нитку. Такой деревянной иглой, оказалось, можно прекрасно шить.
К примеру, мы подшили рукава и подол солдатской шинели, которую в тюрьме выдали Софье Андреевне: ее арестовали летом и она оказалась здесь совсем без теплой одежды. Вот уж и впрямь верна русская пословица: «Тюрьма хитрости научит».
Мы с Юлией Николаевной занимались языками. Она мне преподавала английский, я ей - немецкий. Еще спасением от безумия были книги. Раз в десять дней засовы кормушки открывались и появлялась голова «чернокнижника», как мы его называли. Он записывал, какие книги мы хотим получить из тюремной библиотеки. На четверых нам положены были четыре книги на десять дней.
На следующий день он приносил заказанное и уносил прочитанное. За шестнадцать месяцев я прочла в тюрьме, наверное, больше, чем за всю предыдущую жизнь.
В те времена не разрешались ни продуктовые, ни вещевые передачи. Нам могли лишь переводить 50 (дореформенных) рублей в месяц на «лавочку». Три раза в месяц на эти деньги можно было опять же через кормушку приобрести что угодно из следующего ассортимента: килограмм белого хлеба, пачку маргарина, двести грамм конфет «подушечек», зубную щетку и порошок, спички и папиросы и в обязательном порядке лук и чеснок. Лук и чеснок мы выбрасывали в парашу, никто из нас не умел их употреблять в сыром виде.
Своими покупками мы делились с Софьей Андреевной. У нее не было ни денег, ни своей одежды, мы очень жалели ее, ухаживали за ней как могли.
Тюремный быт. Два раза в день, утром и вечером, нас водили на «оправку». Там же находился и умывальник. Утром мы получали по два куска сахара, 400 грамм тяжелого, липкого, как глина, черного хлеба и сухую недоваренную синеватую перловую кашу. В кружку каждому наливали кипяток желтого цвета. Все это подавалось через кормушку.
На обед был суп, чаще всего сваренный из отходов колбасного производства, жирный, заправленный той же перловой крупой, часто с черными хлопьями капустных отходов, похожими на скользкие лоскуты.
Вечером опять каша и «чай».
Иногда неожиданно в тюрьме ощущалось какое-то послабление режима. Тогда обычно говорили: «Так было при Попове». Но в какие времена служил этот добрый начальник тюрьмы, никто не знал. Может быть, когда в Бутырке содержалась Катюша Маслова?
В такие дни вместо ненавистной перловки мы получали гороховую кашу - настоящий праздник. За мои шестнадцать тюремных месяцев это было всего несколько раз.
Полагалась ежедневная двадцатиминутная прогулка, но охранники явно крали у нас несколько минут. Конвойный выводил нас в продолговатый колодец внутреннего двора, асфальтированного, без единой травинки, длиною шагов в 15-20. Кругом высокие стены, над ними слепые, в намордниках, окна тюрьмы. Ходить мы должны были по кругу, друг за другом, заложив руки за спину. Смотреть по сторонам и вверх, разговаривать запрещено. Несмотря
