Широко муссировалась идея, что и само землетрясение – проделки азербайджанцев. Это подогревало ненависть. Был случай: азербайджанец, брат одного из медиков, и два русских офицера на «Жигулях» прорывались в Ереван. Машину остановили, окружили. Нашли в багажнике мертвого ребенка, на руках – умиравшую девочку. Азербайджанца убили бы, если бы не вооруженные офицеры.
Впрочем, звери не имеют национальности. Рассказали о таком случае. Девушка в квартире, лежит, придавленная плитой, и стонет. Сосед, не обращая на нее внимания, крадет ее вещи. Она умоляет спасти ее. Обшаривая углы, тот молча сталкивает на нее шкаф. Ее спасли-таки, и она рассказала что и где он брал. Через три дня умерла.
Хирург госпиталя – Юсибов, который в тапочках остался и оперировал, начиная с первого раненого, в палатке (кстати, саратовский выпускник). Лишь спустя три дня сумел отлучиться с территории госпиталя. На улице возле него остановилась легковая машина, и из нее вышли двое бородатых армян, хорошо одетых, с холеными руками и, подойдя к нему, сказали: «Мы знаем, что ты помогал нашему народу, оперировал и спасал наших детей, мы благодарны тебе, но, к несчастью, ты азербайджанец, враг наш, и мы вынуждены тебя убить. Даем тебе месяц, 7.01. или тебя здесь не будет, или расстанешься с жизнью. Каждые пять дней мы будем напоминать тебе об этом». Сели в машину и уехали. Все делалось в открытую. Через 5 дней прибежал мальчик, передал записку-напоминание, спустя еще 5 дней – другую. Доложили по команде в округ. Ждем решения, сегодня 2.01.—остается 5 дней… Пещерный, изощренный национализм.
В ходе разговора в ординаторскую скромно вошел небольшого роста подполковник медицинской службы в бушлате и фуражке. Все встали, а мне шепнули: «Это Нигматуллин, начальник госпиталя, он саратовский факультет кончал…»
Подошел, сухо поздоровался. Я ему говорю: «А ведь вы – мой выпускник». Он отвечает недоверчиво: «Нет-нет». «Да точно», – говорю я. Снял с его головы фуражку – разве что полысел немного. Смотрю, начинает растерянно улыбаться, признал. Он закончил факультет в 1971 г., а я тогда был в их взводе куратором. 17 лет прошло!
Посидели немного и с терапевтом Феликсом Михайловичем Калиновским поднялись на второй этаж – смотреть больных. Их у него – 13 (солдаты из частей, запасники из полков гражданской обороны, участвующих здесь в восстановительных работах). Литовец, эстонец, латыш, украинец, остальные – русские. У одного – бензиновая пневмония. Поначалу был тяжелым, сейчас поправляется. У другого – первичный яркий клинически суставной ревматизм, у остальных – бронхит, ангина… В палате более или менее тепло. В коридоре порядок, есть ЭКГ-аппарат, рентгеновский аппарат («молчит»), слабенькая лаборатория.
Спустились, и начальник госпиталя пригласил меня, на ужин. Ужинали прямо на кухне. По-моему, я и дома не едал такой вкусной жареной картошки. Вспомнили Саратов, факультет. Поварихи – женщины из Воронежа и Краснодара. Их жилье здесь погибло. Съездили домой, на родину, отвезли детей и вернулись. Мужья на стройке. Живут в палатках, где все жизнеобеспечение на плечах солдат. Не унывают. Сам Нигматуллин живет в доме у своего шофера. Его дом в таком состоянии, что в нем жить нельзя. Сейчас жена приехала из Саратова, складывают вещи, которые еще не украли, в контейнеры, ждут оказии для отправки. Так делают многие.
За трапезой рассказывают местные грустные анекдоты. Когда случилось землетрясение и люди оказались в каменных мешках, кое-кто подумал, что все это результат атомной бомбардировки… Немецкие спасатели добрались до подвала, переговариваясь по-немецки. Из подвала выползает дед и молча поднимает руки вверх. Еще одного вызволили из каморки, где он прожил бы до весны, окруженный банками с компотами, вареньями и соленьями… «Камни спрашивают: «Камни-камни, ну что же вы подкачали? Виноваты, – отвечают. Песок-песок, ну что же ты? Виноват, – отвечает песок. Цемент-цемент, ну как же так? Шутить изволите! Меня там не было!» Не было там не только цемента, не было нужного качества арматуры, сварки, а главное – рабочей совести.
Для ночевки выделили мне кабинет начальника. Вышел во двор. Темнющая ночь, звезды, просматриваются громады палаток, заборы. Где-то воет собака. Мороз под —20°, а туалет – на улице, среди замерзшего бурьяна. Петушком долго не высидишь.
Лег на диван. Стены в глубоких трещинах, между стеной и потолком – щель в 3 см. Хоть и стоит этот домина с 1834 г., страшновато спать под таким потолком впервые в жизни испытываю это чувство.
Утром быстрый подъем. Чай. Ожидание машины. Ещё один осмотр диагностических кабинетов госпиталя. Интересная особенность: подмечено, что на фоне (или вследствие?) пережитого стресса, несмотря на лишения, трудности размещения, скученность, в которых живут военнослужащие в зоне, общая заболеваемость снизилась в 5 раз по сравнению с аналогичным периодом 1987 г. Вспомнилась история: та же закономерность была отмечена в годы Великой Отечественной войны. Это проблема напряжения, мобилизации резервов. Но палка о двух концах: напряжение сменится расслаблением и природа возьмет реванш. Это надо предвидеть.
Познакомили меня с замполитом госпиталя. Он, собственно, как и все здесь, пережил первые сутки трагедии. Полностью погибли квартира и добро, были какие-то неясности с семьей, хотя потом все они нашлись. Но он очень болезненно это пережил, произошел длительный срыв. Все эти четыре недели он… плачет. Работает и плачет. Семью отправил в Уфу, там их великолепно приняли, как пострадавшим немедленно выделили 3-комнатную квартиру. Он прошел освидетельствование и ждет приказа на увольнение из армии, Казалось бы, все позади, но нервная система кровоточит…«Не зарастет на сердце рана…»
Сидит он в комнате, где сложены книги из библиотеки госпиталя. Бережет их. Охраняет он и пайки, которые пока что выдаются военнослужащим. Говорит, что подписные издания были украдены в первую же ночь, а библиотекарша наутро же уволилась.
Рассказывает, что госпитали МО собирают деньги для пострадавших в Ленинаканском госпитале. 5000 руб.; у кого погибла семья, 500 руб. – у кого пропало: жилье, 50 руб. – остальным.
Наконец, приехал Нигматуллин, оказывается, ночью прихватило мотор. Прощаюсь. Едем в гарнизонную столовую.
Солнце заливает город, а вернее, его руины. Девятиэтажки упали, как провалились сквозь землю. Гора щебня высотой в 3–5 м – все, что осталось. Словно торт «бизе», взял в рот, хрустнуло и превратилось в каплю. Некоторые высотные дома не упали, а. скрутились, как при приступе радикулита, и наклонились, как вавилонские башни.
Мимо бегут дома с сохранившимися стенами и пустой серединой. Окна в них просвечивают насквозь. Говорят, что от Ленинакана остался район Гюмри – старый город, новый разрушен.
