ближайшие друзья Касаткин и Наседкин и, обнявшись, горько плакали.
За дверью калитки стояла Софья Андреевна в пальто и ожидала… Через несколько часов нужно было ехать на вокзал.
Я подошёл к рыдающим друзьям и взял одного из них за плечо.
– Нужно идти. Сергею скоро ехать.
На меня поднял заплаканное лицо один из них и серьёзно сказал:
– Дай ещё минут пятнадцать поплакать…
Прощаясь, Сергей судорожно всех обнимал и потом, пока не скрылся за переулком, оборачивался и посылал приветы…»
* * *
Свадьба Есенина вызвала много толков и пересудов в литературной среде.
Галина Артуровна не могла знать, но интуитивно почувствовала, что поэт отнюдь не в восторге от прелестей невесты. Берзинь поведала в своих мемуарах о следующем случае. Как-то ей позвонил Сергей Александрович и напросился в гости. Пришёл с Софьей Андреевной и Ю. Либединским. Был выпивши. Испуганное, белое, будто вымазанное мелом, лицо. Уединившись с Берзинь и Либединским в другую комнату, заявил:
– Я поднял ей подол, а у неё ноги волосатые… Я закрыл и сказал: «Пусть Пильняк, я не хочу». Я не могу жениться.
Ржавый жёлоб. В Баку ехали три дня. С дороги Софья Андреевна писала В.И. Эрлиху: «Последние дни были невероятно тяжелы. Сейчас блаженно-сонное состояние и физического и духовного отдыха». Порадовала и мать: «Москва кажется дьявольским, кошмарным сном. А настоящее удивительное – так тихо, тихо, спокойно и дружно. Никакого пьянства, никаких разговоров, огорчений – всё, как в хорошем сне».
28 июля прибыли. «Ехали удивительно, – сообщала Софья Андреевна матери. – Я очень счастлива и спокойна. Он бесконечно внимателен, заботлив и нежен. Сегодня едем в Мардакяны…»
П.И. Чагин, секретарь ЦК КП Азербайджана, поселил московских гостей на своей даче в Мардакянах. Толстая подробно описала дорогу туда из Баку:
«Это 50 вёрст. Ехали ночью. У меня всё, как во сне осталось. Сперва Баку – узкие, узкие улицы, плоские крыши, специфическая южная, ночная толпа. Потом окраины, заводы, фабрики, рабочие посёлки и промыслы. Огромные нефтяные озёра и вышки. Лес вышек. Всюду огни, стук черпалок и лёгкие стройные силуэты вышек. Это сказочно красиво.
Я думала, что глаза всех русских художников плохо выбирают темы. И сколько их, вышек! Ужас! А потом огромная, каменистая, голая выжженная степь. Даль неоглядная, тишина, торжественность библейские, и медленно тянутся в город персидские тележки с фруктами. И все они расписаны разными красками и удивительными рисунками».
Приехали и ахнули: «Удивительные Мардакяны – это оазис среди степи. Какие-то персидские вельможи когда-то искусственно его устроили. Теперь это маленькое местечко, вокзал узкоколейки, лавочки, бульвар, всё грошовое и крошечное. Старинная, прекрасная мечеть и всюду изумительная персидская архитектура».
Дача Чагина воссоздавала полную иллюзию Персии, в которую рвался Есенин: огромнейший сад, фонтаны, бассейн, теннисная и крокетная площадки, кругом персы и тюрки. Огромный дом с широкими террасами по его периметру. У Сергея Александровича большая светлая комната с окнами в сад. На рассвете его будили голоса птиц:
Море голосов воробьиных.
Ночь, а как будто ясно.
Так ведь всегда прекрасно.
Ночь, а как будто ясно,
И на устах невинных
Море голосов воробьиных.
С. Есенин и П.И. Чагин
Сергей Александрович говорил Чагину об условиях, созданных ему для работы, словами любимого им Пушкина – «в обитель дальнюю трудов и чистых нег».
В окрестностях Мардакян было много домов отдыха, куда часто приглашали поэта, он никому не отказывал. Есенин много печатался в газете «Бакинский рабочий». Написал в Мардакянах стихотворения: «От чего луна так светит тускло…», «Жизнь – обман с чарующей тоскою…», «Гори, звезда моя, не падай…».
О двух последних Толстая говорила:
– В то время Есенин очень плохо себя чувствовал. Опять появилось предположение, что у него туберкулёз. Он кашлял, худел, был грустен и задумчив. Настроениями и разговорами этих дней навеяны оба стихотворения.
Гори, звезда моя, не падай.
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит.
Я знаю, знаю. Скоро, скоро
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придётся так же мне.
Погаснет ласковое пламя,
И сердце превратится в прах.
Друзья поставят серый камень
С весёлой надписью в стихах.
Но, погребальной грусти внемля,
Я для себя сложил бы так:
Любил он родину и землю,
Как любит пьяница кабак.
Как-то П.И. Чагин увидел своего гостя грустно склонившимся над жёлобом, по которому в водоём текла вода, чистая и прозрачная, сверкающая на солнце.
– Смотри, до чего же грязный жёлоб, – воскликнул Есенин и, приблизившись к Петру Ивановичу, добавил: – Вот такой же проржавевший жёлоб и я. А ведь через меня течёт вода даже почище этой родниковой. Как бы сказал Пушкин – кастальская! Да, да, а всё-таки мы оба с этим жёлобом – ржавые.
С поездкой (да ещё с женой) Сергея Александровича на Кавказ его друзья и близкие связывали надежды на то, что в условиях, благотворных для творчества, он перестанет пить. Эти надежды оправдались только частично.
«Знаю, что ты больше всего хочешь знать о том, пьёт ли Сергей, – писала Софья Андреевна матери. – В сто раз меньше, чем в Москве. Там выделялись дни, когда он не пил, здесь выделяются дни, когда он пьёт.
Я не могу ничего обещать тебе и не могу ни во что верить сама. Знаю, вижу только, что он старается, и у меня впереди не мрак и ужас, а какие-то зори. Вот странная у меня жизнь сейчас – всё зависит от одного-единственного – пьёт ли Сергей. Если он пьёт – я в таком ужасе и горе, что места себе не нахожу. И всё так черно кругом. Потому что знаю, что он погибнет. А когда он не пьёт, то я так счастлива, что дух перехватывает.
Ты скажешь, что я влюблённая дура, но я говорю, положа руку на сердце, что не встречала я в жизни такой мягкости, кротости и доброты. Мне иногда плакать хочется, когда я смотрю на него. Ведь он совсем ребёнок, наивный и трогательный. И поэтому, когда он после грехопадения – пьянства кладёт голову мне на руки и говорит, что он без меня погибнет, то я даже сердиться не могу, а глажу его больную головку и плачу, плачу.
Ну, вот я и в сантименты пустилась. Так уж к слову пришлось. Я могу много таких листиков исписать
