рассказами о своих радостях и страданьях. А так как ты любишь всё точно и аккуратно, то скажу тебе, что, в общем, радости, настоящего подлинного счастья гораздо больше, чем мучений, и мне хорошо, хорошо. Столько я вижу любви, внимания, ласки. И от своей любви хорошо. И всё это растёт с обеих сторон с каждым днём. Ну, разве это можно описать. Какие здесь слова!»
Конечно, Толстая, не желая тревожить мать, смягчала ситуацию; в письме к Наседкину она была более откровенна: «Изредка, даже очень редко, Сергей брал хвост в зубы и скакал в Баку, где день или два ходил на голове, а потом возвращался в Мардакяны зализывать раны. А я в эти дни лезла на все стены нашей дачи, и даже на очень высокие».
После одного из таких «скачков» Есенин попал в отделение милиции, где вёл себя настолько вызывающе, что был там избит, и стражи порядка не хотели выпускать его из своих рук. Поэта спасло вмешательство П.И. Чагина.
«Глубокоуважаемая Софья Андреевна, – писал Пётр Иванович Толстой. – Только что звонили из 5-го района по просьбе Сергея – очевидно, приходит в себя, просит принести ему переодеться и что-нибудь покушать. Просьба обращена к Вам.
Попутно рапортую последнюю сводку с боевого есенинского фронта. Вечером вчера после операции над флюсом я застал его у отца уже тёпленьким и порывающимся снова с места, несмотря на все уговоры лечь спать. Я начал его устыжать, на что он прежде всего заподозрил… Вас в неверности… со мной (поразительный выверт пьяной логики!), а потом направился к выходу, заявив, что решил твёрдо уехать в Москву.
Во дворе при выходе он походя забрал какую-то собачонку, объявил её владелице, что пойдёт с этой собачонкой гулять, хозяйка подняла визг, сбежалась парапетская публика, милиция, и Сергей снова в тихом пристанище – в 5-м районе. Телефонными звонками сейчас же милицейское начальство мной было предупреждено с выговором за первые побои о недопустимости повторения чего-либо в том же роде. Я предложил держать его до полнейшего вытрезвления, в случае буйства связать, но не трогать. Для наблюдения за этим делом послал специального человека».
Конечно, Софья Андреевна тут же выехала в Баку, о результате своей поездки сообщила В. Наседкину:
«Дядя Вася, милый, мне очень скучно, болит голова, и я устала. Сижу со своим драгоценным с Божьей помощью четырнадцать часов в 5-м районе милиции города Баку. Они изволили взять хвост в зубы, удрать из Мардакян и в результате две ночи подряд провели в этом прекрасном месте. Я собрала свои юбки, сделала мрачное лицо и примчалась за ним. Утром пришла его выручать и просидела с ним весь день.
Здесь всякие люди загибаются и не хотят его пускать. Он весь, весь побитый и пораненный. Страшно милый и страшно грустный. Я злая, усталая, и мне его жалко-жалко.
Васенька, я хочу домой! Скажите им, чтобы они нас выпустили».
Сказал П.И. Чагин, член ЦК Компартии Азербайджана. В отделении милиции повиновались, но сделали это с явной неохотой: было явное желание завести дело на наглого москвича, да к тому же известного поэта. Свою «добычу» выпустили не вдруг и со скрежетом зубовным. Пётр Иванович писал Есенину по этому поводу: «Дружище Сергей, ты восстановил против себя милицейскую публику дьявольски. Этим объясняется, что при всей моей нажимистости два дня ничего не удавалось мне сделать. А обещали мне вчера устроить тебя в больницу, но, видимо, из садистских побуждений милиция старалась тебя дольше подержать в своих руках».
В дни пребывания Есенина в отделении милиции из Госиздата пришло письмо с напоминанием о необходимости ускорения работы над материалами собрания сочинений. И 3 сентября Сергей Александрович и Софья Андреевна выехали из Баку.
«Проходил я мимо, сердцу всё равно…» До столицы благополучно доехать не удалось: на перегоне Серпухов – Москва пьяный Есенин пытался ворваться в купе дипломатического курьера Рога. Очередное хулиганство могло получить политический подтекст (пока было возбуждено только уголовное дело), и это очень беспокоило Сергея Александровича на протяжении всех последующих месяцев: попытка «насилия» и оскорбление государственного чиновника – это не эпатаж публики в кафе «Домино» или «Стойло Пегаса». Словом, заварил кашу на свою отнюдь уже не золотую голову.
Случившееся в поезде на время угомонило Есенина – сентябрь прошёл относительно спокойно.
– У Софьи Андреевны, – говорила младшая сестра поэта, – всё было как-то тихо и чуждо. Вечера мы проводили одни, без посторонних людей, только свои: Сергей, Катя, Соня, я и Илья [128]. Чаще других знакомых к нам заходил Наседкин и коротал с нами вечера. В то время он ухаживал за Катей, к нему хорошо относился Сергей, и Наседкин был у нас своим человеком. Даже 18 сентября, в день регистрации брака Сони и Сергея, у нас не было никого посторонних.
В этот выстраданный Толстой день за ужином немного выпили вина, а затем играли в незатейливые игры (буриме и другие). М. Шкапская, узнав о замужестве подруги, писала ей: «Что ж, деточка, в женщине всегда есть жажда мученичества. Знаю, что будет Вам трудно, но ведь Вы и не принадлежите к числу тех, кто выбирает себе лёгкие дороги в жизни».
12 сентября, в погожий осенний день, Сергей Александрович предложил Шуре и Соне покататься по городу на извозчике. Только они отъехали от дома, как внимание Шуры привлекли кошки. Их было так много, что они вызвали интерес и Есенина, он громко рассмеялся и стал (как и сестра) считать эти ласковые создания. После прогулки по городу зашли в ресторан пообедать. Многие из посетителей узнали поэта и посматривали в его сторону. Это смущало девушку – чего они смотрят? Сергей Александрович пояснил Шуре, что это она привлекает внимание всех своей красотой.
Все остались довольны проведённым временем, и на следующий день Есенин написал сразу три стихотворения и посвятил их сестре: «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…».
Ты мне пой, ну а я с такою,
Вот с такою же песней, как ты,
Лишь немного глаза прикрою –
Вижу вновь дорогие черты.
Ты мне пой. Ведь моя отрада –
Что вовек я любил не один
И калитку осеннего сада,
И опавшие листья с рябин.
Я навек за туманы и росы
Полюбил у берёзки стан,
И её золотистые косы,
И холщовый её сарафан.
