Ко времени моего перевода в другой лагерь в конце 1948 г. надшахтное здание уже было почти закончено, а администрация и рабочие переезжали в новые бараки.
Больше мы уже не удивлялись, почему русские плюют на Женевскую конвенцию и любыми путями стараются задержать нас, военнопленных, у себя. Снова становилось очевидно, что полностью государственная система контроля над экономикой, рабский труд миллионной армии русских осужденных, отсутствие какой-либо мотивации к добросовестному труду и острая нехватка самых насущных предметов потребления служат залогом невозможности добиться результатов, условия для которых создает либеральная западная, а в глазах русских – капиталистическая экономика.
Так в лагере № 518 все больше и больше пленных получали возможность дополнительного «заработка», что позволяло им улучшить свой жалкий лагерный рацион.
Рабочие на шахтах, не имевшие контактов с внешним миром, завели бойкую торговлю углем, который продавали мерзнувшим русским по договоренности с охраной, получавшей небольшое вознаграждение за то, что закрывала глаза на нарушения. Другие пользовались мастерскими, чтобы изготавливать искусно сработанные ножи с резными рукоятками и прочие вещи, которые сбывали тем же местным жителям.
Наш немецкий водитель грузовика, Фред Сбостны, с которым я как-то ездил в Тифлис, чтобы купить кое-что для нашей театральной труппы, рассказал, как ему удается поддерживать в исправном состоянии свой «Студебеккер». Когда требовались запчасти, русский комендант неизменно отвечал одно и то же:
– Возьми на шахте. Охрана в мастерской пусть сделает вид, что ничего не видит.
В итоге ему приходилось отправляться «на дело» по ночам, рискуя нарваться на неприятности, и подмазывать охрану.
Запчастей для «Студебеккеров», больше 100 000 единиц которых поставили русским во второй половине войны по ленд-лизу американцы, просто не было в продаже, и приходилось либо заниматься автомеханическим каннибализмом – снимать нужное с уже не подлежащей ремонту техники, – или же «доставать из-под полы». Но заполучить все тем или иным способом не всегда удавалось. Потихоньку, с течением лет три грузовика превращались в два, а потом два – в один, пока и тот не испускал дух.
По все тому же соглашению американцы, чего-то там напутав, прислали в СССР огромное количество пижам. Для грузин, любивших все яркое, подобная поставка пришлась как раз кстати, так что даже в 1948 г. можно было встретить их разгуливавшими в городах в пижамах.
Русские офицеры и сотрудники НКВД, несомненно, видели, какие перемены происходят в лагере, и они были в достаточной мере реалистами, чтобы ценить наши достижения.
Лето 1948 г. отмечено двумя событиями, каждое из которых по-своему произвело на меня впечатление и в той или иной степени повлияло на дальнейшую судьбу.
Однажды меня по производственной необходимости отправили на неделю в венгерский лагерь, который тоже входил в нашу систему зон. Когда я прибыл туда, там как раз посадили в карцер трех венгров, вздумавших выражать недовольство условиями работы. Весь лагерь немедленно объявил голодовку, отправил депутацию к русскому коменданту с требованием их освобождения. Коль скоро ответ был отрицательным, голодовка продолжилась, а мне пришлось волей-неволей к ней присоединиться.
Голодные забастовки, смерти от нетипичных причин и самоубийства служили для русских сигналом тревоги. Из Москвы в спешном порядке прислали комиссию. Троих арестованных выпустили, и протест прекратился.
Что поразило меня, так это то единодушие, с которым весь лагерь включился в голодовку. Венгры ненавидели русских, которые оккупировали и их страну.
В ходе своего пребывания у венгров я научился у одного пастуха вязать. По возвращении в лагерь рабочие с шахты сделали мне несколько вязальных спиц, другие притащили провод, которым соединили спицы, и я начал вязать носки. Поскольку и мы и русские солдаты имели только полотняные портянки, а они не очень-то грели в холод, носки мои «пошли на ура». Со временем я так наловчился в вязании, что выдавал по несколько пар в неделю (иногда под заказ), которые немедленно сбывал товарищам по плену и охранявшим нас солдатам.
Второй волнующий момент касался уже нашего лагеря. Как-то вечером после работы ко мне пришел русский комендант:
– Полковник, подберите еще троих покрепче и через десять минут ко мне в караульное помещение.
Судя по всему, намечалось еще какое-то дельце.
Когда мы четверо явились, как было приказано, в караулку, комендант передал нас грузину, с которым разговаривал очень почтительно и который, судя по всему, был видной фигурой в городке. Под охраной мы отправились в город. Когда я поинтересовался, что надо будет делать, человек посмотрел на меня грустно и произнес:
– Всё сами увидите. Надо будет помочь мне.
Мы пришли в ту часть городка, где располагались деревянные дома начальников и функционеров, отличавшиеся от обычных. Когда мы вошли в дом грузина, то увидели в гостиной на столе открытый гроб, в котором лежала красивая молодая девушка – дочь хозяина. Вокруг гроба, в соответствии с традициями Востока, плакали и причитали несколько женщин. Мы постояли в смущении поодаль, а потом спросили, чем мы четверо можем помочь в такой ситуации.
– Понесете гроб в церковь. Я похороню дочь там на кладбище. Вы ведь тоже христиане и имеете уважение к смерти.
Мы знали, что здание закрытой церкви с кладбищем при ней находилось на другом конце города.
– Уважаемый, мы сделаем как положено. Но путь длинный, вы же понимаете, так что возьмите табурет, чтобы мы могли опустить на него гроб и передохнуть, когда станет тяжело.
Итак, мы подняли гроб с лежавшей в нем в белых одеждах и украшениях из цветов девушкой и пошли, сопровождаемые ее отцом, который нес табурет. За ним следовала вся семья, а уже за ними – друзья и просто горожане. Процессия становилась все длиннее и длиннее. По обеим сторонам дороги стояли жители.
По нашему знаку отец девушки с табуретом подошел к нам. Не успели мы опустить гроб, как плакальщицы бросились к нему, чтобы еще раз коснуться девушки, пока мы отдыхали. В итоге мы пришли на церковное кладбище. Оскверненная церковь, превращенная в продовольственный склад, вывернутые памятники, заросший сорняками двор – все это не наполняло душу покоем. Отец с сыновьями уже выкопали могилу, так что мы поставили гроб рядом с ней. Тем временем двор наполнялся народом.
Когда закончилось прощание, гроб забили и мы медленно опустили его в яму. Сделав это, мы остались у могилы и прочитали молитву. Когда мы молились и потом, когда бросили на гроб три лопаты земли, собравшиеся посмотрели на нас с удивлением, однако их, судя по всему, так тронул наш жест, что люди тоже стали креститься и громко плакать.
