Из иллюминаторов струился холодный свет, в котором лицо голландца выглядело еще более измученным. — Теперь можете говорить все, Вринс. Я знаю, вы не убивали и уж подавно не крали денег у Эвйена и Шутрингера. Однако при создавшемся положении я сразу же по приходе в порт буду вынужден передать вас полиции. Убийца держался до конца, но все-таки проиграл. Его приведут с минуты на минуту.
Петерсен сел напротив молодого человека, из трубки его поплыла тонкая струйка дыма.
— Вы познакомились с ней в Гамбурге? Раньше не встречались?
— Скажите, ее тоже арестуют? Разве попытка спасти брата — преступление?
У обоих перед глазами неотступно стояла новая Катя, лишенная всякой кокетливости, более того, женственности и буквально раздавленная случившимся.
— Я люблю ее! — объявил Вринс и заморгал ресницами.
— Все произошло в «Кристале»?
— Нет. Я только что сошел с поезда. Было уже темно. Порта я не знаю, поэтому отправился в гостиницу. Катю увидел не сразу. Ночной портье оказался голландцем, стал меня расспрашивать — сперва, чтобы заполнить на меня карточку, потом из любопытства. Мы разговорились. Я сказал, что должен явиться на корабль, куда назначен третьим помощником. Только под конец я заметил, что она сидит в холле и слушает. Она попросила прикурить… — Вринс смолк и безнадежно махнул рукой. — Вам не понять…
На этот раз капитан улыбнулся с нескрываемой нежностью.
— Вы познакомились, ушли вдвоем?
— Она — не такая, как все. Не знаю, как вам объяснить…
Петерсену и не нужны были объяснения. Мальчик вырывается из училища и разом попадает в кильватер такой женщины! Как тут не потерять голову!
— О чем она вас попросила?
— Сначала уступить мое место ее брату. Он явится на пароход под моим именем. Призналась, что с ним в Париже стряслась беда. Он пристрастился к наркотикам… Остальное вы знаете… Во время одного из сборищ погибла девушка. Он бежал: сперва в Брюссель, где друг снабдил его деньгами; затем в Гамбург. Но я не мог — вы же понимаете. В общем, ушел, чтобы не видеть ее больше, не поддаться соблазну…
— Тогда она отправилась на «Полярную лилию» как пассажирка?
— Да. Брата ее я не видел, хотя предполагал, что он на судне. Когда исчез Эриксен, я понял, что это его работа.
— Сама объяснила?
— Она призналась мне, что это хитрость, придуманная им на случай, если в последнюю минуту на него поступит материал из Парижа, — тогда с помощью своей уловки он подведет под подозрение несуществующее лицо. Утром один его приятель, надев серое пальто, взял до Ставангера билет на имя Эриксена, оставил в каюте кое-какой багаж и скрылся.
— А Штернберг?
Вринс стиснул голову руками.
— Не знаю. Она тоже не поверила, что советника убил ее брат. Уговорила меня устроить так, чтобы все решили, что Эриксен бросился в воду. Понимаете — зачем? Чтобы следствие не успели начать на борту…
Мешок с угольными брикетами набил я: я ведь тоже хотел бежать вместе с нею… Я не говорил, что они направлялись в Киркинес с одной целью — уйти в Финляндию?
Больше из Вринса не надо было вытягивать ответы: у него самого появилась потребность выговориться.
— Тогда я еще не знал, что мне делать. Клянусь, капитан, вам меня не понять. Бывали минуты, когда я думал, что готов вас убить: я предчувствовал, что в конце концов вы догадаетесь.
— Она вам не сказала, какое имя взял себе ее брат?
— Нет. Но не из недоверия — скорее из деликатности.
Я стал следить за всеми — Эвйеном, Шутрингером, особенно Петером Круллем — я часто видел, как он шатается по палубе. Я знал: деньги кончились и у сестры, и у брата.
А когда произошла кража, сообразил…
Я предвидел, что до Киркинеса им не дотянуть.
План у обоих был схожий. Катя призналась, что брат в одиночку попытается удрать в Свольвере или Тромсё.
Для этого нужно, чтобы заподозрили другого Например, меня. — Вринс занервничал и поднялся. — Я должен видеть ее, капитан. Катя не виновата, клянусь в этом памятью матери. Она только пыталась спасти брата, верно? Например, когда устроила свой день рождения.
Это была не правда. Катя встревожилась, потому что выяснила: в самоубийство, может быть, в существование Эриксена больше не верят. Она придумала отвлекающий маневр, но он не имел успеха. Это было ужасно.
— Ваша мать умерла, Вринс?
— Да, на Яве.
— И вы единственный ребенок. У вашего отца нет никого, кроме вас. Я видел его фотографию среди ваших вещей…
Не закончив фразу, Петерсен подтолкнул помощника к двери.
— Не лучше ли вам пойти поспать, пока мы покончим со всем этим?
— Нет, не хочу.
— Тогда дайте слово, что будете мужчиной. Вы же носите форму! Сегодня ночью…
— Что сегодня ночью?
— Я был доволен вами. Вы сделали честь своему училищу.
У Вринса невольно мелькнула слабая улыбка, которую он попытался спрятать, повернув голову.
— Теперь нужно и впредь держаться так же. Идемте.
На мгновение Петерсену показалось, что под дверью кто-то подслушивает. Но, распахнув ее, он увидел только Шутрингера, расхаживающего взад-вперед по дальнему концу коридора, причем увидел его со спины: немец упорно смотрел в другую сторону. Когда капитан с Вринсом вышли на палубу, раздался крик:
— Вон в той шлюпке! В той!
Мимо бежал старший помощник. Все глаза следили за ним. Он взлетел на мостик, обогнул трубу.
Из четырех спасательных шлюпок осталось только три. Едва старпом остановился, брезент на одной из них приподнялся, и из-под него вылез угольщик.
— Ваша взяла, — вздохнул он.
Петерсен посмотрел на напрягшееся лицо Вринса.
Старпом, чуть стесняясь, приказал:
— Спускайтесь! Руки из карманов!
Тем, кто стоял внизу, почудилось, что Крулль беззвучно усмехается.
— Мы еще не в Хаммерфесте? — поинтересовался он.
Никто не ответил. Из какой-то двери робко высунулась голова стюарда.
— Инспектор поднялся?
— Только что вышел из каюты. Попросил пить.
Тут же действительно вышел Йеннингс и первым делом ликующе объявил:
— Меня вырвало, капитан!
Он весь сиял, хотя был еще несколько бледен.
Потом заметил Крулля, спускавшегося по трапу в сопровождении второго помощника и одного из матросов.
— Его взяли? Что же нам…
Инспектор не осмелился договорить:
«Что же нам с ним делать?»
Но взглянул на Петерсена с некоторой растерянностью.
Улыбался только Крулль. Все остальные испытывали лишь одно — болезненную усталость.
Глаза у всех были красные, губы бескровные, никто не успел побриться.
