Глаза у всех были красные, губы бескровные, никто не успел побриться.
Когда Крулля вели мимо салона, дверь отворилась, и на пороге возникла Катя Шторм в помятом платье.
Свет падал не с неба, а от сверкающей снежной горы, почти впритирку к которой шла «Полярная лилия». И свет этот был мертвенный, гнетущий.
Катя, остолбенев, посмотрела на Крулля, нашла глазами Вринса и отвернулась.
— В салон! — поколебавшись, бросил Петерсен.
Угольщика вталкивать не пришлось — он вошел сам, пригладил рукой растрепанные волосы, пощупал бороду, отросшую уже сантиметра на четыре.
— Примите вахту.
Второй помощник кивнул, направился к мостику и исчез, а капитан, впустив в салон инспектора и Вринса, захлопнул за ними дверь.
На мгновение воцарилось замешательство. Петерсен смотрел на Йеннингса, Йеннингс на Петерсена. Кто первый возьмет слово?
Катя отошла в глубь помещения. Затем неожиданно уткнулась лицом в иллюминатор.
— Я арестую вас, Рудольф Зильберман, — объявил полицейский, хотя голосу его не хватало уверенности, тем более что с губ задержанного не сходила улыбка.
В ту же секунду у девушки вырвался подавленный вопль. Вринс кинулся к другому иллюминатору и крикнул:
— Капитан!
В салоне услышали, как по прогулочной палубе бежит матрос.
Петерсен мало что увидел. Он скорее угадал, чем отчетливо различил силуэт человека, перемахнувшего через борт и скрывшегося в волнах.
Он распахнул дверь, наклонился и заметил трижды приподнявшуюся над водой бритую голову, причем в третий раз — уже почти за кормой.
— Стоп машина! — крикнул он вахтенному. — Задний ход!
Второй помощник не понял, знаком попросил повторить, поднес руки к ушам.
— Откуда-то раздался голос Крулля:
— Да бросьте вы его!
— Стоп машина!
Пароход остановился так резко, что нос задрался кверху. Но, обшарив с помощью бинокля волны, поднятые «Полярной лилией», моряки не обнаружили ничего, кроме изжелта-белых бурунов.
Все совершилось с такой быстротой, что каждый в отдельности успел увидеть лишь малую долю случившегося.
Люди в тягостном оцепенении смотрели друг на друга. В салон вошел Эвйен, свежевыбритый, с идеальной складкой на серых брюках, в начищенных до блеска ботинках.
— Что произошло? Почему остановка?
Опершись на поручни мостика, вахтенный ждал команды.
— Вперед! — крикнул наконец Петерсен. — Полный вперед!
Катя не лишилась чувств. Она лишь впилась обезумевшими глазами в плещущие волны, которые опять побежали вдоль бортов парохода.
— Уведите ее, Вринс. Только без глупостей, ладно?
Петерсен сопроводил свой приказ таким взглядом, что молодой человек попробовал сказать что-то признательное, но не нашел слов и просто посмотрел, но выражение его глаз было не менее красноречиво.
Капитан снял, вернее, сорвал с себя кожанку: несмотря на семнадцать градусов ниже нуля, он был весь в поту.
— Входите, Эвйен. И закройте дверь.
В салоне, где до сих пор горела масляная лампа, их было всего четверо. Первым заговорил Крулль.
— Поняли теперь? — спросил он с оттенком раздражения в голосе.
— Зильберман? — наивно удивился Йеннингс.
— Вы что, не видели, как он спрыгнул в воду?
Осточертело мне это. Вот и вся правда.
— Молчать! — приказал Петерсен и с решительным видом, четко выговаривая слова, начал:
— Вы говорили, что были адвокатом…
— Да, когда-то. Можете проверить это по моему уголовному делу… Я наделал глупостей, но согласитесь — за святого себя не выдаю. Мошенничество, кокаин.
Потом скатился вниз, пока не пошел ко дну. Тюрьма в Кельне и Мангейме. Опустившись на известную глубину, уже не выплывешь — не стоит даже пробовать.
Точно так же, как вам не стоит пытаться понять…
Короче, я не Зильберман, а Крулль и нанялся на «Полярную лилию» потому, что остался без пфеннига в кармане. Никакой тайны за этим нет. Только попав на пароход, нет, только после убийства советника, я сообразил: происходит кое-что интересное. Я случайно подобрал французскую газету и прочел об истории с наркотиками. Пока вы ломали себе голову, я сразу обо всем догадался: кто сам балуется «снежком», тот не ошибется. Вы никогда не вглядывались в лицо Шутрингера? Не замечали легкого тика, вот здесь? Напрасно он брил голову, придумывал себе личину, носил очки, в которых ничего не видел. — Крулль указал на свою челюсть и чуть заметно задвигал ею. — Это подергивание — безошибочный симптом. А так как я три недели в глаза кокаина не видел, мне пришлось деликатно потрясти Шутрингера. У него было двенадцать пакетиков по одному грамму. Я оставил ему два.
Вы, кажется, до сих пор не поняли? Да к тому же не умеете допрашивать. С каждым надо говорить на его языке, черт возьми! С наркоманом говорят о наркотиках… Могу вам поручиться: стоило мне намекнуть Шутрингеру на Мари Барон, он сразу стал шелковым.
Вы присутствовали на его занятиях гимнастикой и прочем. Так вот, одно это уже доказало мне, что парень темнит. Кто пристрастился к марафету, у того таких привычек не бывает. Шутрингер насиловал себя: притворялся прямой противоположностью тому, чем был на самом деле. Обычная уловка человека, выдающего себя за другого. Мало-помалу я раскусил его. Во-первых, он брат дамочки. Правда, она еще не так отравлена, как он, но в конце концов… Во-вторых, убив дядю, он обезумел от страха. Вот именно обезумел. Готов на все, лишь бы выпутаться.
Крулля не перебивали. Присутствующим было неловко, особенно Эвйену, чей утонченный облик разительно контрастировал с внешностью босяка.
— Он воспользовался вашим молоденьким помощником, чтобы отвести от себя подозрения. А также для трюка с мешком из-под угля. Смею вас заверить, этот Зильберман был неглупый парень. Один недостаток: слишком еще дорожил своим социальным лицом.
Отплыви он в Южную Америку в качестве кочегара или эмигранта — и дело было бы в шляпе. Но для этого нужен период ученичества, долгое скольжение по наклонной плоскости. Выходить на улицу без воротничка — и то надо привыкнуть. Возьмем, к примеру, фокус с приятелем, который покупает билет и тут же исчезает.
Это же находка! Допустите, что дядя Штернберг ничего бы не заподозрил и не сел на пароход. Допустите даже, что в Ставангере или Бергене узнали, что на «Полярной лилии» прячется некий Зильберман… Подозрение немедленно пало бы на Эриксена и остальных пассажиров оставили бы в покое. Парень, способный изобрести такой ход, — и тем не менее… Нервы, разумеется!
Странная смесь хладнокровия и трусости! Так вот, в Париже, после смерти девчонки, он не оставил никаких следов. Рассчитал, что полиции понадобится известный срок, чтобы выйти на его друга Файнштайна. Зильберман, видимо, задержался в Брюсселе: у него не было денег. Он раздобыл их столько, чтобы хватило до Гамбурга, где ему предстояло вытряхнуть дядюшку. Но все это отняло время. Достать, например, паспорта, когда ты на мели, — и то… С минуты на минуту из Парижа могла прийти телеграмма, а тут потеряна целая неделя! Это выбило его из колеи, и, увидев, что его дядя садится на «Полярную лилию», он свалял дурака. По-моему, Штернберг, прочтя газету и во всем разобравшись, явился на пароход, чтобы вытащить племянника из переплета, а заодно принять меры, чтобы скандал не повредил ему самому. Нервы! А может быть, и зелье.
