Пишу, а мысленно переношусь в сад.
Я не владела собой...
Разрешить тебе все...
Разрешить, не имея ничего определенного впереди; разрешить, зная, насколько тускла радость, если желание удовлетворяется сразу, едва возникнув; разрешить, зная: что легко дается, то не ценится...
Но я чиста перед своей совестью. Ты можешь спросить, почему же между мной и мужем возникла трещина? Может, помехой тому увлечение? Вот вклинился, мол, Петр, внес разлад, а пройдет время - и все забудется, рапы зарубцуются.
Отвечу откровенно. Ни муж, ни ты, пожалуй, в этом не виноваты. Виновата я да сердце мое.
Ты знаешь, у каждого человека можно наблюдать такие маленькие поступки, они могут быть и хорошими и плохими. Хорошие и плохие мелочи. Они характеризуют человека иной раз гораздо больше, чем крупные поступки. В медицинском институте жила я в общежитии с подругой. Принесла нам как-то молочница молока, налила в одну бутылку больше, в другую - меньше. Как только заметила это, я кинулась к бутылкам - взять себе меньше. Но подруга опередила меня и взяла себе... больше. Вот тебе и мелочи. И дружбе конец.
Не знаю, понимаешь ли ты меня?
Я думала, что к любимому надо относиться... непогрешимо. Да. Именно это слово. И так - всю жизнь.
А как прекрасно жить на свете, если ежедневно будет близко от тебя что-то делать, как-то поступать, о чем-то говорить человек, которого уважаешь до конца, человек, в котором ты уверена больше, чем в самой себе.
Мечты...
Но уж если начнем жить, обязательно будем жить втроем с первого часа - ты, я и счастье.
Настоящая любовь может покоиться только на отношениях человечности и честности, только на больших чувствах, только на желании, чтобы он был как можно счастливее (ведь его счастье - это твое счастье), только на постоянной мысли - что еще можно сделать приятного для него?
Это взаимно - и любовь помогает бороться и жить, бороться и побеждать!
Разве когда-либо придет беда в их дом?
Они ведь уже привыкли каждым поступком выражать любовь свою, приносить радость друг другу...
Может быть, я сама наделила тебя качествами своего идеала, и мы не смогли бы жить?..
Я требовательна и непреклонна, когда считаю себя правой. Я не уважаю людей, которые говорят: "Вы правы, но... я пока не могу".
Ты был рядом, и я поверила тебе.
Так ли это? Не солгал ли ты?
И если все же думаешь о нашей жизни серьезно, если все же ты не отказываешься от своих чувств, - взвесь и ответь скорее. И честно. Мне очень тяжко. Сердце я тебе уже отдала. Теперь предлагаю руку. Что можно добавить еще?
Сейчас идет война. Ужасная. Я каждый день тревожусь: а вдруг тебя ранят или... Нет-нет, такое не может случиться. Что тогда станет со мной? Как я это перенесу?
Родной мой, счастье мое, я жду встречи с тобой. Когда бы она ни состоялась, я дождусь. Что бы с тобой ни случилось, я дождусь, встречу и буду всегда, всю жизнь любить тебя, только тебя.
Н а т а л ь я".
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Никогда Наталья не ждала писем, да и не имела привычки сама заводить переписку, а после отъезда Петра ощутила жадную, неодолимую потребность не только самой писать, но и ждать, ждать от него весточки и чувствовать, как все же прекрасно получать строки, написанные его рукой.
Ходила на почту всякий раз, как привозили с Хворостянки запакованные под сургучными печатями мешки, и опять ждала - ей уже просто совестно было туда заглядывать каждый день и спрашивать одно и то же. И вот в один прекрасный день, в начале сентября, почтовый агент старик Акимыч с быстрыми глазами и неизменной добродушной улыбкой на высохшем лице, перебирая пачку писем, остановился на одном, повертел в руках конверт и загадочно крякнул, поглядев на Наталью.
- Ну, молодушка, с тебя причитается. Спляши за свое найденное счастье!
Наталья взяла конверт, и током хлынула по телу радость, отчего даже закружилась голова. Что-то совершенно ни с чем не сравнимое. Как жаль, что Петр не видит ее в этот момент и не может понять ее чувств: она плакала, и все в ней одновременно пело...
Письмо Завьялова было короткое, сдержанное и каждым словом расчетливое. Будто боясь, что его послание может быть перехвачено и читано другими, он изъяснялся намеками, но меж строк Наталья находила такое, что порождало в ней бурю мыслей, приводило в трепет. "Скоро, видимо в последних числах сентября, предстоит мне дорога далекая и опасная", читала она и ужасалась, видя Петра в трудном походе, в сражении, и, как ни хотела отмахнуться от мысли, ей даже подумалось, что он уже лежит на поле боя раненый, окровавленный и просит помощи... Наталья даже всплакнула, потом совершенно внезапно пришло ей на ум тотчас собраться и ехать к нему. Она не задумывалась, что какие-то силы могут ее удержать, что отец и сестренка будут противиться, что с работы нельзя уйти так просто, что, наконец, по селу рано или поздно пройдет слух о том, что она потащилась за Петром, - все это ее теперь не пугало; она считала себя обязанной быть рядом с ним в опасности и сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания. То, что Петр не звал навестить его и устроить хотя бы короткое свидание перед отъездом на фронт, немного смущало, но не останавливало ее. Она даже пыталась оправдать Петра: не пригласил свидеться потому, что не хотел утруждать ее ни лишними хлопотами, ни горечью расставания...
Глянула в окно, поморщилась: стекла слезились, по ним сползали крупные дождевые капли.
И пока в доме никого не было, начала собираться в дорогу. Уложила чемодан, хотела поднять за ручку - тяжел, что-то надо оставить. "Ведь не навсегда уезжаю, только проведать". Выложила зимнее пальто - ни к чему оно, не нужны и лакированные, с высокими каблучками туфли - там будет не до театра, не до веселья. И зачем тащить с собой все платья, не лучше ли взять два: одно легкое, набивного шелка, другое - шерстяное, темно-синее, которое можно надеть в ненастную погоду. Значит, и чемодан тяжелый не нужен, сподручнее взять саквояж.
Кажется, все собрано, уложено. Но как же она уйдет, ничего не сказав и не попрощавшись с отцом, с сестренкой? Это было бы непростительно, станут искать. Нет, надо дождаться. Но как объяснить отцу? Сказать, что еду в Воронеж, а к кому, зачем? И стоит ли лгать?
Оглядывая избу, как бы прощаясь, она взгрустнула. Обычная, ранее успокоительно действовавшая, на нее тишина комнат сейчас пугала. Гул ветра в трубе, надоедливый треск сверчка бередили сердце. "Хоть бы скорее пришли отец и Верочка", - думала она, уже не находя места в опустевшей и как будто тревожно притихшей избе.
В полуоткрытую дверь вошел петух и, подняв шею в багрянце оперения, уставился на нее одним глазом, как бы говоря: "Я тебе уеду!.." - и вспрыгнул на лавку, пытаясь достать со стола кусок хлеба.
