что разрешения на конференцию добилась Маня Вильбушевич. Наступила гробовая тишина.
— А не вы? — в один голос спросили после затянувшейся паузы удивленные гости.
— Нет. Я ездил в Петербург только получить его.
Он добавил, что главным условием, которое ему поставили в Департаменте полиции, было Манино присутствие на всех заседаниях конференции.
— Об этом условии, — пояснил Розенбаум, — я не имел права сказать даже на нашем внутреннем заседании.
Да, конечно. Манина работа в буфете была просто ширмой. Да, он встречался с правительственными и полицейскими чиновниками только на тайных квартирах. Они заботились о том, чтобы никто не видел еврея рядом с ними. В Петербурге ему разрешили находиться только один день.
— И впрямь не нужно переоценивать либерализм властей, — задумчиво произнес хозяин дома.
Розенбаум думал, что его откровения изменят отношение минских сионистов к Мане, но он ошибся.
* * *
Министр фон Плеве выгнал секретаря из кабинета. Оставшись один, он начал ходить вокруг стола и ругаться, как ломовой извозчик, проклиная свое доверие к жидам, которые обвели его вокруг пальца. Да и Зубатов хорош со своими заверениями. За один год мы избавимся от всех жидов! Черта с два от них избавишься! Давить их надо, давить!
Плеве посмотрел на государев портрет и поморщился. Ох, как не следовало торопиться с докладом Его Величеству, ох, как не следовало. И от этих зубатовских рабочих союзов только вред. Заводчики и фабриканты завалили его канцелярию жалобами на ЕНРП. А Зубатов: «Моя партия! Она у меня в руках!» Вот его партия и устраивает стачки да демонстрации, на власти и полицию плюет и вообще стала политической, такой же опасной, как все остальные. «Жиды не только меня, но и Зубатова обманули!» — злорадно подумал Плеве, но снова помрачнел и велел немедленно его вызвать.
Выйдя от Плеве, Зубатов телеграфировал Мане: «Срочно выезжайте Петербург», и Маня помчалась туда.
За все время их знакомства и совместной работы она никогда не видела его таким раздраженным.
— Что же это получается, голубушка? Вот протоколы. Вы же сами мне их передали. А что в них? — он схватил со стала пачку бумаг и начал лихорадочно листать. — Еврейская культура, еврейское воспитание, еврейское образование. А еврейская эмиграция из России где? Мы же о ней договаривались! Она где-то разок мелькнула — и больше ни гу-гу! Вы же присутствовали на этой конференции! — Зубатов повысил голос, чего раньше никогда не бывало. — Сионисты просто одержимы желанием насаждать еврейскую культуру здесь, в России! Какая уж тут массовая еврейская эмиграция!
Он резко швырнул протоколы на стол, быстро подошел к Мане и посмотрел ей прямо в глаза.
— Плеве вне себя от ярости. Он считает, что мы его просто надули. Он мне так и сказал. Да еще пообещал устроить евреям такую жизнь, что они и без всякого сионизма побегут из России, как тараканы. А у него слово не расходится с делом, я его хорошо знаю.
6 апреля 1903 года, в самый разгар христианской Пасхи, в Кишиневе разразился погром. Было убито сорок девять человек, ранено пятьсот восемьдесят шесть, разгромлено более полутора тысяч еврейских домов и лавок. Поводом к погрому стал кровавый навет в близлежащих Дубоссарах, а в Кишиневе погромные настроения разжигали редактор антисемитской газеты «Бессарабец» Петр Крушеван и начальник кишиневской охранки, который был связан с министром внутренних дел Плеве. О причастности Плеве к погрому граф Витте выразился так:
«Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционного противодействия. После того как еврейский погром в Кишиневе возбудил общественное мнение всего цивилизованного мира, Плеве входил с еврейскими вожаками в Париже, а равно и с русскими раввинами в такие разговоры: „Заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы и начну отменять стеснительные против евреев меры“» [795].
Российская интеллигенция направила градоначальнику Кишинева письмо протеста, под которым подписался и Толстой.
А через три недели после погрома Шолом-Алейхем [796] написал Толстому:
«Глубокоуважаемый Лев Николаевич! (…) нельзя допустить, чтобы вы прошли без должного внимания мимо того вопиющего дела, которое творилось в дни (…) праздника Христова в городе Кишиневе по наущению злых людей (…) Читая газеты, вы не могли не содрогаться при мысли, что в наш век возможны такие безобразия, как избиение евреев в Кишиневе в продолжение 2-х дней на глазах полиции и местной интеллигенции, гнусные насилия над девицами на глазах родителей, избиение младенцев и т. п. ужасы времен варварства…» [797]
Толстой Шолом-Алейхему ответил:
«Соломон Наумович, ужасное совершенное в Кишиневе злодеяние болезненно поразило меня. Я выразил отчасти мое отношение к этому делу в письме к знакомому Еврею, копию с кот. прилагаю. На днях мы из Москвы послали коллективное письмо кишиневскому голове, выражающее наши чувства по случаю этого ужасного дела. Я очень рад буду содействовать вашему сборнику и постараюсь написать что-либо, соответствующее обстоятельствам. К сожалению, то, что я имею сказать, а именно, что виновник не только кишиневских ужасов, но всего того разлада, который поселился в некоторой малой части — и не народной — русского населения, — одно правительство, — к сожалению, это я не могу сказать в русском печатном издании» [798].
В тот же день, когда Шолом-Алейхем обратился с письмом к Толстому, Толстой написал ответ зубному врачу-еврею Иммануилу Линецкому, который тоже просил Толстого осудить погром. Смысл ответа сводился к тому, что, видимо, произошло «некоторое недоразумение», ибо точно так же, как зубной врач не может тачать сапоги, религиозный мыслитель не может писать о погроме.
* * *
Одесское Еврейское историческое общество во главе с Дубновым послало поэта Хаима Нахмана Бялика [799] в Кишинев собрать на месте документальный материал и свидетельские показания, чтобы он написал книгу. Пять недель ходил Бялик по местам резни, записывал на русском и на идише показания пострадавших и свидетелей, останавливался перед пятнами человеческой крови и прилипшими мозгами на колесных спицах, побывал на кладбище у могил погибших. Из собранных показаний следовало, что в погроме участвовали молдаване и русские, что полиция разогнала еврейскую самооборону, что было много изнасилований и других ужасов. Собрал Бялик и подстрекательские листовки, и передовицы из «Бессарабца». Собранные материалы Бялик не смог опубликовать из-за цензуры. И он написал свою лучшую поэму под названием «Сказание о погроме».
Поэму перевел с иврита на русский Владимир Жаботинский. Она начинается такими строчками:
…Встань, и пройди по городу резни,
И тронь своей рукой, и
