— Со мной надо было бы посоветоваться, даже если бы ты просватал дочь за Тиберия Гракха!
Публий, очень обрадованный, объявил, что Тиберий и есть жених, и мир был восстановлен (Liv., XXXVIII, 57).
Но Катон и тут не растерялся. Он всегда знал, что Сципион — грозный противник, но он оказался еще более грозным, чем думал Катон. Однако Порций не отступил. Он понял, что общественное мнение Рима надо подготовить. И вот он стал повсюду распространять темные слухи (Liv., XXXVIII, 54). «Он… не переставал сеять подозрения и клевету», — говорит Плутарх (Plut. Cat. mai., 32). «Нашлись люди, — говорит Ливий, — которые утверждали, что эта война (с Антиохом. — Т. Б.) больше наделала шуму, чем потребовала трудов, ведь она решилась одним сражением, и цветок славы за эту победу был уже сорван при Фермопилах». Кто «эти люди», которые так часто вспоминали о Фермопилах, мы уже знаем. Сам Ливий с некоторым недоумением приводит это мнение и замечает: «Говоря по правде, при Фермопилах воевали скорее с этолянами, чем с царем. Большую ли часть своих войск бросил в ту битву Антиох? А чтобы воевать в Азии, он и войско собрал со всей Азии — вплоть до самых пределов Востока» (Liv., XXXVII, 58). Но поползли слухи и совсем иного рода. В темных закоулках стали шептать, что Сципион был в тайных переговорах с Антиохом, что царь ласкал его сына и недаром выдал его отцу без выкупа (см. об этом примечание 33).
Наконец почва была подготовлена (в 184 году до н. э.). К суду народа должны были теперь привлечь самого Публия, и предъявлено ему было страшное обвинение — государственная измена. Для этой цели Катон нашел еще одного нового человека, какого-то Марка Невия, тоже народного трибуна. Сципиона обвинили в предательстве, в тайных преступных переговорах с царем Антиохом и получении от него взятки.{91} Процесс должен был превратиться в настоящий суд над всей жизнью обвиняемого. Враги нашли на репутации Сципиона только три пятна: он слишком любил эллинскую культуру, был слишком мягок к врагам и слишком горд. Припомнили, как недостойно он вел себя в Сиракузах, когда ходил по театрам и одевался в греческий плащ. Милость, проявляемую им к противникам, они объясняли полученными взятками. Но особенно много говорили о его необыкновенной, поистине «царской» гордости (Liv., XXXVIII, 51–52, 54).
Наконец, было сказано много речей, способных просто разжечь к нему ненависть народа. Ливий так их передает: «Во всех делах Антиох чтил его так, как будто мир и война Рима только в его руках… И он отправился в Азию только затем, чтобы Греция, Азия и все царства и народы Востока убедились в том, что уже давно известно Испании, Галлии, Сицилии и Африке, а именно, что Сципион один — глава и опора римской власти, что под сенью Сципиона укрывается государство, владычествующее над вселенной, что один кивок его головы заменяет и декреты сената и повеления народа» (Liv., XXXVIII, 51).
День суда настал. Весь Рим высыпал на Форум. Дело Публия всколыхнуло всех. Толки были самые разные. Одни негодовали и возмущались, что спасителя Рима чернят грязной клеветой, и говорили, что этот суд — позор для Республики, а не для Сципиона. Другие возражали, что в том-то и сила демократии, что великие люди, как и самые ничтожные, равно должны представать перед судом. Кроме того, всех мучило любопытство: как будет оправдываться этот гордый человек? Ибо обычай требовал, чтобы обвиняемый являлся на суд в темных одеждах, небритый и нечесаный. Многие приходили на суд со слезами на глазах, а за ними следовала плачущая родня. Неужели теперь римляне увидят в таком жалком, униженном виде гордого Сципиона Африканского? Ведь всегда считалось, что «у него слишком высокий дух и он привык к слишком высокой судьбе, и не умел быть обвиняемым, и не мог опуститься до унижения судящихся» (Liv., XXXVIII, 52).
Итак, все собрались и с нетерпением ждали. Наконец появился обвиняемый. Но он был не в трауре и не в лохмотьях, а в праздничной одежде, с венком на голове.{92} Никто из родных не следовал за ним, униженно умоляя судей о снисхождении. Зато никого никогда, даже самого Сципиона во дни его самых светлых торжеств, не сопровождали такие толпы народа, какие в тот день бежали за обвиняемым (Liv., XXXVIII, 50). Публий поднялся на ораторское возвышение и среди всеобщего молчания произнес:
— Народу римскому не подобает слушать чьи бы то ни было наговоры на Публия Корнелия Сципиона, ибо что осмелятся говорить обвинители, ему одному обязанные тем, что могут говорить (Polyb., XXIII, 14, 1–4). Я вспоминаю, квириты, — продолжал он, — что сегодня тот день, в который я победил пунийца Ганнибала, смертельного врага нашего государства, в большом сражении в Африке. Я одержал вам эту победу и заключил мир, на который не было никакой надежды. Так не будем же неблагодарны к богам. Я думаю, давайте оставим этого бездельника и пойдем прямо на Капитолий и воздадим благодарность Юпитеру Всеблагому и Величайшему (Gell., IV, 18).{93}
Сказав это, он повернулся и направился к Капитолию. И все собрание бросилось за ним. Даже писцы, которым надо было вести протокол, побросали свои стили, даже виаторы, служившие курьерами при Невии. Растерянный обвинитель стоял один посреди площади, осыпаемый насмешками убегающей толпы. Наконец он очнулся и бросился за Сципионом, крича громче всех.[181] В сопровождении всего народа Публий обошел все римские храмы. Его окружало всеобщее ликование, отовсюду были слышны прославления и пожелания счастья. Казалось, этот день еще светлее и торжественнее того, когда он вступил в Город, празднуя триумф над Ганнибалом (Liv., XXXVIII, 51). Народ проводил героя до дверей дома, а наутро снова пришел, чтобы приветствовать его. Но Сципиона уже не было в Риме. Он уехал, чтобы не возвращаться никогда. «Этот блистательный день, — говорит Ливий, — засиял Публию Сципиону последним светом» (Liv., XXXVIII, 52).{94}
Имение Сципиона, куда он удалился навек, было расположено в прелестном уголке Кампании на берегу моря, несколько севернее Неаполитанского залива. «Кампания, — пишет Страбон, — это самая благодатная равнина из всех. Она окружена плодородными холмами и горами» (V, 4, 3). Вся страна буквально тонула в масличных садах и виноградниках. Бродившему в этих полях казалось, по словам Плиния, что это единственное место на земле, где природа трудилась радуясь. Страна, столь чудесная сама по себе, делалась еще прекраснее, ибо овеяна была романтическими легендами. Рядом, возле Кум, был таинственный вход в Царство Аида, куда вступил Эней с золотой ветвью. А несколько поодаль расстилалась Флегрейская долина, покрытая исполинскими валунами — здесь, говорят, некогда бились боги и гиганты.
