Однако, обвиняя контрреволюционеров и связанных с ними лиц, Неподкупный не пожелал уточнять, кого он персонально имеет в виду. Он произнес угрозу, но эта угроза повисла в воздухе.
— Когда события развернутся, — закончил оратор, — я объяснюсь более пространно…
Но и в дальнейшем он продолжал придерживаться все той же тактики, и, хотя события разворачивались вовсю, он снова и снова медлил с решительными уточнениями. Вместе с тем, показывая, насколько он понимает уловки своих врагов, Робеспьер в выступлениях этой поры прямо констатировал, что революционное правительство уже не имеет твердой почвы под ногами.
— В республике, — говорил он с иронией в клубе 21 мессидора (9 июля), — существует революционный Комитет[11]. Вы полагаете, быть может, что он считает своей задачей уничтожение аристократии? Совсем нет: он думает, что нужно арестовывать всех граждан, сказывающихся по праздникам пьяными. Благодаря такому удачному применению закона все контрреволюционеры остаются спокойными и в полной безопасности, в то время как ремесленников и добрых граждан безжалостно арестовывают…
Так он говорил и говорил, обвинял, разоблачал, иронизировал. Но к чему было все это? Даже самая едкая ирония не могла помочь там, где нужно было действовать, действовать решительно я без промедления. Но действовать он не мог. Раздумье одолевало его бедную голову. Он прекратил ходить в Комитет, он перестал посещать заседания Конвента. Многие недоумевали. Уж не ступил ли он на путь Дантона, впавшего в летаргию накануне своего падения? Нашел время, чтобы отдыхать от служебных обязанностей! Безумец, прикорнувший на краю вулкана! Люди дальнозоркие и энергичные в эти дни неоднократно предупреждали Робеспьера. Ему писал национальный агент Пейян, человек здравомыслящий и деятельный, который доказывал, что сейчас дорога каждая минута, что наносить удар мятежникам следует немедленно. «В течение месяца с тех пор, как я писал тебе, мне кажется, что ты спишь, Максимилиан…» — с горечью укорял его старый аррасский друг Бюиссар в письме, датированном еще 10 мессидора. Получал он и массу анонимных писем того же содержания. Все это было безрезультатным. Робеспьер оставался верен своему плану. Нельзя сказать, чтобы он полностью бездействовал. У него были взлеты энергии. Эту энергию он целиком отдавал Якобинскому клубу, рассчитывая через клуб создать широкое общественное мнение. Что касается всего остального, то он придерживался явно выжидательной политики, считая, по-видимому, что время работает на него. Лишь одному деятелю он не давал покоя, разоблачая его в глаза и за глаза и стремясь парализовать его усилия. Это был человек, в котором Неподкупный правильно разглядел истинного вождя заговора, — это был Жозеф Фуше. В конце концов Максимилиан добился того, что Фуше был исключен из клуба (26 мессидора). Впрочем, этим дело и ограничилось. В силу непостижимей причины Робеспьер не добил своего главного врага. А Фуше, видя в перспективе нож гильотины, удвоил старания, направленные к расширению заговора. Теперь он юлил возле отдельных членов Конвента. С видом полной осведомленности и с величайшей осторожностью нашептывал он сегодня одному, завтра другому о том, что они внесены якобы в составленный Робеспьером проскрипционный список и подлежат уничтожению. Так, играя на страхе, Фуше склонял постепенно к участию в заговоре нерешительное «болото».
В последние дни мессидора многие жители Парижа, обитавшие в районе Елисейских полей или садов Марбеф, неоднократно встречали худощавого задумчивого человека с книгой под мышкой в сопровождении огромного ньюфаундленда. Его лицо и весь его облик были хорошо известны прохожим: это был знаменитый деятель революции, член Комитета общественного спасения, Максимилиан Робеспьер, прозванный Неподкупным. В то время как его коварные враги заканчивали изготовление мертвой петли, которой собирались душить одновременно и его и революцию, он совершал эти тихие уединенные прогулки, не желая иных спутников, кроме своего любимого Брунта, которому верил гораздо больше, чем людям. Здесь он иногда встречался с детьми. Многие из них уже хорошо знали в лицо «доброго дядю», угощавшего их конфетами и с интересом следившего за их играми. Зачастую, когда он гладил какую-нибудь русую головку, слезы невольно наворачивались ему на глаза. Он думал о том, что во имя будущего вот этих малышей и их братьев он отказался от собственной жизни, от самого себя, от таких же малышей, которые могли быть его детьми. Впрочем, разве все они и тысячи других, разве они не его дети, не дети революции?..
Отдыхая на скамейке парка, он иногда читал, но больше думал. Воспоминания окутывали его. Полузакрыв глаза, Максимилиан видел тихий Аррас, узенькую улицу Ра-Портер, старый дом. Он представлял себе расположение комнат, старался вспомнить, где какая стояла мебель… Совсем, совсем издалека звучал тихий мелодичный голос матери, баюкавший его: «Спи… Усни крепким сном… Вечным сном…» Робеспьер вздрагивал, как от ушата ледяной воды. Неужели правда? Неужели он погиб, погиб безвозвратно? Но ведь вместе с ним погибнет и все то, что было сделано за последние годы! Все сойдет на нет, вернется к старому, к ненавистным цепям рабства! Но внутренний голос твердо и уверенно говорил ему: «Нет! Не погибнет! Не вернется! Если ты и умрешь, то дело твое будет жить, будет жить в веках. Встанут новые бойцы. Они продолжат то, что ты начал. И заря всемирного счастья наступит, что бы ни произошло в ближайшем будущем».
Только в начале термидора Робеспьер очнулся от охватившей его апатии. Нет, больше ждать нельзя. Здание рушится на глазах. Его попытка отойти в сторону и предоставить все своему естественному течению не оправдала себя. Течение оказалось против него, и сила напора превзошла все ожидания. Еще несколько дней — и будет поздно. Быть может, поздно уже и сейчас. Но что же из этого? Неужели же он, Неподкупный, спасует и отдаст стихии гибели себя и своих? Но ведь это будет смерть революции! Нет, надо напрячь все силы для последней битвы. Необходимо использовать все возможности. Надо бороться до конца, каковым бы этот конец ни был.
5 термидора (23 июля) Робеспьер явился на совместное заседание обоих правительственных Комитетов. Туда же прибыл и Сен-Жюст, только что вернувшийся в Париж из северной армии. Члены Комитетов встретили робеспьеристов напряженным молчанием. Затем начались взаимные укусы. Барер стал перечислять вины Робеспьера и его единомышленников. Сен-Жюст при поддержке Давида, в свою очередь, обвинил большинство в новом расколе и создании партии, губящей дело свободы. Взволнованный Билло-Варен, искренний республиканец, несмотря на внешнюю резкость своих выпадов, все еще продолжавший колебаться, обратился к Максимилиану со словами:
