В шестой книге романа «Жак Кристоф» художник с изумлением набрел на описание лучших людей Франции, среди которых оказался и капитан Шабран — отставной колониальный офицер, который провел ряд блестящих кампаний в Судане и на Мадагаскаре! Разбойничья кампания в Судане едва не привела Францию к войне с Англией из-за дележа награбленного, а завоевание Мадагаскара — это цепь кровавых преступлений — предательств и убийств из-за угла. И подобная уголовщина называется «блестящей кампанией»! «“В Африке еще и не то бывало!” — одобрительно ухмыляется добродетельный музыкант, а добродетельный живодер в тон поддакивает: “Там всегда можно заткнуть глотку кому следует. У меня были мои стрелки”». Это и есть настоящая Франция, которая, по мнению Роллана, противостоит ярмарке на площади? Неужели в этом и заключаются культ разума, героический идеализм и религиозная страсть?
Ван Эгмонт вспомнил свои выписки: 1921 год — восстание конголезского народа с кровавой расправой после подавления; 1926 год — волна брожений и репрессий; 19311932 годы — стычки народа с колонизаторами. Народ, который снова и снова яростно поднимается на беспощадную борьбу за свое освобождение. «Угуру! Угуру!» — гремели по всей стране боевые крики героев, тонущих в собственной крови: так ознаменовалось примечательное явление — первое выступление конголезского пролетариата, еще не организованного, но уже почуявшего свою коллективную мощь. А великий старец? У ван Эгмонта от ярости перехватило дыхание. Ромен Роллан по-прежнему оставался глухим и слепым! И немудрено, вот как он пишет о хорошем французе Оливье: «Гнусности, совершенные века назад, терзали его, как будто он сам был их жертвой. Оливье бледнел, трепетал, невыносимо терзался, дрожал всем телом, прямо заболевал и не мог спать по ночам. Поэтому он любой ценой старался сохранять спокойствие».
Как?! Бледнел, трепетал, терзался, дрожал, болел и не спал, а наутро бежал сражаться против зла и добивался правды? Черта с два, утром этот идеальный молодой человек любой ценой самоустранялся, чтобы обеспечить себе спокойствие! Какая удивительная логика невключенчества!
«Я завтра ему это скажу. Честное слово, скажу! Это невероятно! — повторял себе художник, нервно шагая из угла в угол по комнате гостиницы. — Это просто потрясающе!»
На третье утро ван Эгмонт сотню раз посмотрел на часы. Нестерпимо медленно ползли стрелки. Наконец-то! Можно идти!
«Просмотреть преступления, которые, можно сказать, совершаются у тебя под носом! Какой позор!»
По дороге в Вилльнев художник случайно услышал в автобусе немецкую речь с берлинский акцентом и похолодел от ужаса.
— А Гитлер?!
Что значат злодейства в далекой Африке по сравнению с преступлениями в Берлине, которые творились рядом с ним самим? Сквозь шум и стук автобуса художник явственно услышал стоны и вопли. Он увидел на фоне прелестной картины тихого озера и Альп толпы бегущих штурмовиков и эсэсовцев, растерзанные фигуры арестованных и потеки крови на платье и лицах, вывороченные руки, трусливо подброшенные на зеленую траву парков трупы.
— Изувеченные тела из камер пыток выдаются родственникам в запаянных жестяных ящиках без права вскрытия. Вы слышали? В Киле адвокат Шумм схвачен на улице, избит до полусмерти и повешен во дворе тюрьмы… В Кенигсберге Макса Леймана изувечили, посыпали раны перцем и в таком виде выдали жене, к утру он скончался у нее на руках… Отто Клемперера и Бруно Вальтера истязали на улице на глазах безучастно молчавшей культурной толпы… директора кинотеатра в Бреслау прямо в его кабинете насмерть забили стульями… Композитора… Директора… Режиссера… Писателя… Поэта… Певца… Ученого… На сегодня в городе арестовано около десяти тысяч человек! — слышались ван Эгмонту сквозь автобусный шум и стук сдавленные голоса берлинцев.
Понурив голову, он медленно идет к даче Ромена Ролла-на, едва передвигая отяжелевшие ноги. Но подгоняемая совестью память теперь не может остановиться. Она показывает ему картинки его же собственного быта… Обыденные сценки… В начале апреля 1933 года ему нужно было ехать из Берлина в Париж. Билеты он всегда покупал в универсальном магазине «Калеве», со стороны Виттенбергской площади, там внизу помещалось недурное бюро путешествий. К тому же это было недалеко от его квартиры на Уландштрассе. Он купил билет и стал выходить, но в дверях задержался: толпа выводила из магазина девушку лет восемнадцати. Обыкновенную немку… Растрепанную, в порванном платье, с туфлей на одной ноге. На шее у нее был повешен наскоро намалеванный плакат: «Я — предательница германской нации Эльза Шульц». Девушка шла с широко открытыми глазами, но как слепая — странно вытянув вперед руки. «Немцы, смотрите: она сидела в закусочной с евреем! — орали два штурмовика. — Немцы! Обороняйтесь! Защищайтесь! Иуда, погибни!» Штурмовики плевали на девушку и били ее по окровавленному и опухшему лицу. Временами из толпы отделялась фигура почтенного мужчины или дамы, давала девушке пощечину или пинок, кричала «Гейль, Гитлер!» и снова исчезала среди злорадно ржавшей или молчаливо хмурящейся толпы. Процессия медленно продвигалась дальше, и только один толстый господин в синей шляпе и малиновом кашне, ван Эгмонт его хорошо запомнил, вертелся рядом с ней и колол девушку булавкой. Он норовил втыкать острие булавки в ее груди, но мешали пьяные штурмовики и теснота, мужчина нелепо прыгал сбоку, все целился и все улыбался. Он был возбужден и, видимо, счастлив. Ван Эгмонт посмотрел на часы — ровно три. Поезд отходит в десять тридцать, но нужно было собраться и не забыть купить в дорогу какое-нибудь чтиво. Он завернул обратно в магазин в другую дверь, за углом, ближе к отделению книг и журналов.
Чтиво! Как-то вечером в начале мая того же года ван Эгмонт шел по Унтер-дер-Линден и между зданиями Оперы и Университета увидел незабываемое зрелище: студенты под руководством штурмовиков жгли на площади книги, в огромном костре уже пылало тысяч двадцать книг. Их подвозили на грузовиках из разных библиотек. Кругом теснилась освещенная бегающим багровым светом молчаливая, культурная и хорошо одетая толпа. Ван Эгмонт подошел ближе. На грузовике топтался маленький штурмовик с плакатом: «Час интеллектуализма кончен, немецкий дух в огне очищается от скверны интеллигентщины. Геббельс». Штурмовик от натуги осипшим голосом кричал:
— Немцы! Немцы! Ликуйте! Мы жжем вонючие книжонки еврея Гёте!
— А разве тайный советник фон Гёте — еврей? — вполголоса проронил кто-то из толпы позади ван Эгмонта.
— Чушь! Это танец африканских дикарей, — ответил другой голос.
