Чем же эти люди провинились перед германской империей? У каждого своя «вина». Один при встрече с эсэсовцем забыл снять шапку и встать навытяжку. Другой снял шапку и вытянулся, но неприветливо посмотрел на эсэсовца — тоже заработал горячих. Третий сорвал шапку с головы и вытянулся в струнку, но улыбнулся арийской персоне — получай двадцать пять, чтобы знал, как зубы скалить… Но если ты закурил и тебя увидел эсэсовец, то за это «преступление» целую неделю будешь посещать «святое место».
Дело вовсе не в проступке, а в том, чтобы держать людей в постоянном напряжении и страхе, сломить их волю к сопротивлению, превратить в покорную рабочую скотину. В конечном счете всё было подчинено одной цели — истреблению.
Было раннее утро, когда нас, как на молитву, поставили у ворот лагеря — без головных уборов, по команде «смирно». Стоим уже битых пять часов, не меняя положения. Еле держимся на ногах. Косим глазами по сторонам: кругом бараки, бараки, бараки… Справа, за каменной стеной, возвышается труба крематория. Из нее валит густой черный дым, заволакивающий даже солнце. В воздухе стоит удушливый смрад горелого мяса. «Неужели здесь оборвется и моя жизнь?» — думал я и отвечал себе: — «Нет, я должен отсюда выбраться!» Мои размышления прервал переводчик:
— Что смотришь? Все равно не убежишь! Отсюда не уходят, а вылетают через трубу, — он указал рукой на крематорий и громко захохотал.
Сырой холодный воздух пронизывал насквозь. Мысленно я переносился в родное село Торбеево, в наш простой крестьянский дом. «Давно, — думал я, — проснулась моя старушка-мать. Вряд ли она и спала в прошедшую ночь. Верно, все глаза давно уже выплакала. Ведь шестерых сыновей проводила на фронт! И думы у нее не только обо мне. Ей и в голову не придет, что одного из ее сыновей поведут сейчас на смерть».
Надсмотрщик приказал нам повернуться лицом к стене. За спиной простирался плац, окруженный низкими бараками. По кругу строевым шагом двигалась длинная колонна пестро одетых людей. На спине у них, на груди и выше колен на брюках были нашиты белые квадраты материи с черными кругами наподобие мишени. Они пели какую-то немецкую песню. Что это за люди? Почему они поют? Вот они поравнялись с нами, и я увидел, что за плечами у них ранцы, наполненные чем-то тяжелым, пригибавшим людей к земле. Но рассмотреть их хорошо я не мог, потому что эсэсовец каждый раз, когда я поворачивал голову в их сторону, бил меня по спине палкой. Потом уж я узнал, что это маршируют с шести утра и до пяти вечера заключенные-штрафники, отбывающие наказание за нарушение лагерного «орднунга» — порядка. Каждый день они маршировали по булыжникам, грязи, щебенке с пудовым грузом за плечами, испытывая прочность обуви немецких фирм. Одиннадцать часов без передышки они должны были маршировать и всё время петь. Того, кто не пел или пел не в ногу, отставал, выбившись из сил, били палками.
Наконец, во второй половине дня из комендатуры вышел невысокий эсэсовец с фельдфебельскими нашивками на воротнике, с черепами и скрещенными костями на пилотке и на груди. На его тупом перекошенном лице выражалась звериная ненависть ко всему живому. От него несло смертью. Маленькие, налитые звериной злобой водянистые глаза под широкими, почти сросшимися на переносице бровями. В петлице его френча зеленела орденская ленточка, на грудном кармане маячил черный крест, обрамленный серебристой линией. На левом боку — пистолет, на правом — нагайка, небрежно заткнутая за пояс так, чтобы всегда была под рукой. Нет, это был не человек, а что-то среднее между тигром и орангутангом. «Этот и отца родного не пощадит», — подумал я и тут же убедился, что не ошибся… Пронизав нас насквозь холодным, не сулившим ничего доброго взглядом, он что-то гаркнул трескучим голосом, взвизгнул и, выхватив из-за пояса нагайку, начал пороть нас — всех подряд: бил по чему попало. Затем переводчик приказал заключенным следовать за ним в баню. Баня была метрах в трехстах от ворот, и, пока мы шли, этот «орангутанг» сопровождал нас, и плеть его гуляла по нашим спинам.
В бане среди обслуживающего персонала из заключенных оказался русский парикмахер. Когда «орангутанг» вышел в соседнюю комнату, парикмахер спросил у меня:
— Я видел в окно, как этот изверг бил вас… Чем вы ему не понравились?
— Понятия не имею, — пожал я плечами и в свою очередь поинтересовался: — А кто он такой?
Парикмахер покачал головой:
— О, это самый страшный зверь здесь! Рапортфюрер Зорге.
— А что это такое — рапортфюрер?
— Через его руки проходят все поступающие в лагерь заключенные. Он же приводит в исполнение смертные приговоры, сам расстреливает сотни людей ежедневно. Вид и запах крови для него — высшее наслаждение. В общем, садист.
— Так я и подумал, когда увидел его.
Парикмахер бросил взгляд по сторонам и, работая бритвой, нагнулся и шепнул мне на ухо:
— Доберемся скоро и до него… Я сам вот этой бритвой горло ему перережу за все его злодеяния над людьми.
— Если он нас раньше не прикончит, — заметил я.
— Не мы, так другие сделают это. Всех не перестреляет. А ты, дружище, за что попал? — спросил он и посмотрел в мою карточку. Увидев причину моего направления в концлагерь, он вздохнул, покачал головой. — Понятно… Организация побега и саботаж. За это — крематорий. Точно…
Хоть я и знал, что меня ожидает, от этих слов мне стало не по себе, точно ушат ледяной воды вылили мне на голову.
— Не робей, браток, выручим из беды, — сочувственно сказал парикмахер. — Только выполняй всё, что скажу.
Новый друг взял у меня бирку с номером, вышел куда-то и через минуту вернулся и подал мне бирку с новым номером:
— Вот возьми… Забудь пока свою собственную фамилию. Теперь будешь Никитенко. Карточку я тоже подменил…
— Бирка-то чья? — забеспокоился я.
— Только что умер один человек. Пусть думают, что это ты. Понимаешь?..
Я кивнул головой: всё ясно. В это время зашел «орангутанг»-рапортфюрер, и парикмахер мой совершенно преобразился. Он яростно схватил меня за ворот, вытащил из кресла и швырнул к двери душевой комнаты, крича: «Быстрее! Следующий!» Рапортфюрер похлопал парикмахера по плечу, расхохотался:
— Зо! Зо! Гут!.. (Так! Так! Хорошо!)
Извергу понравилось, что русский русского так толкнул. Но я-то понимал, что парикмахер сделал это не по злобе, а потому, что ему надо было маскироваться, чтобы спасать людям жизнь.
После обработки вместе с другими заключенными я попал в карантин, а товарищ мой, Пацула, в какой-то другой блок. Так нас разлучили. Позднее я узнал, что парикмахером был наш советский офицер, танкист. Он вместе с другими товарищами спас жизнь не одному советскому человеку. Очень сожалею, что не знаю его фамилии. Спрашивать тогда было неудобно. По понятным причинам он и сам не назвал бы ее. Не знаю, жив ли этот прекрасный человек или его, как и многих других советских патриотов, замучили палачи. Ведь он на каждом шагу рисковал собственной жизнью! Если он жив, надеюсь, что, прочитав эти строки, откликнется.
