С 1943 года Бушманов и Рыбальченко вели активную работу в берлинском подполье, выпуская и распространяя листовки, призывающие военнопленных и увезенных на работу в Германию иностранных рабочих к активному сопротивлению и саботажу на военных предприятиях — портить станки и оборудование, уничтожать материалы и готовые изделия, выпускать бракованную продукцию.
В июле 1943 года по доносу провокатора гестапо арестовало руководителей и членов Берлинского центра подполья, в том числе Н. С. Бушманова и А. Д. Рыбальченко. Всех заключили в берлинские тюрьмы — Моабит, тегельскую и др. Четыре месяца гестаповцы подвергали их пыткам и издевательствам, требуя выдачи соучастников. Но подпольщики не бросили даже тени подозрения на товарищей, продолжавших вести борьбу. Ничего не добившись, гестапо приговорило Бушманова и Рыбальченко вместе с другими их товарищами «за подрыв военной экономической мощи Германской Империи — к смертной казни…»
И вот они в смертном изоляторе концлагеря «Заксенхаузен» ждут своего конца. Каждый день утром, в обед и вечером всех смертников выстраивают, и рапортфюрер Зорге с блокфюрером Шубертом вызывают по списку на казнь. Я видел, с каким достоинством держались Бушманов и Рыбальченко в эти тревожные для них минуты, с какой лютой ненавистью смотрели они на Шуберта и Зорге. Каждый из них правую руку держал в кармане. Я знал, что в эти минуты они до боли в пальцах сжимают ручки ножей, готовясь броситься на извергов, как только те зачитают фамилию, одного из них. Так они договорились: умереть в борьбе, если придется. Так и жили они в ожидании смерти час за часом. Нам казалось, что они совершенно не задумываются над своим положением. Вернее, им некогда было думать о себе, так как они были постоянно заняты, совсем другими заботами.
С первых же дней пребывания в смертном изоляторе Николай Степанович и Андрей Дмитриевич решили продолжать подпольную борьбу против фашизма, пока не оборвется жизнь. Им удалось установить связи с немецкими, французскими, датскими, польскими, чехословацкими коммунистами, а через них и с лагерным интернациональным подпольным комитетом и в тесном взаимодействии с ними наносить врагу чувствительные удары по самым уязвимым местам. Они умело использовали благоприятные условия, в которых оказались, сами того не ожидая. Карантин был своеобразным пропускным пунктом в лагере, через него проходили вновь прибывающие партии заключенных и только через три недели распределялись по рабочим командам и уходили в общий лагерь.
Полковник Бушманов и политрук Рыбальченко беседовали с людьми, изучали их и отбирали наиболее грамотных, стойких и преданных Родине товарищей для подпольной работы. Инструктировали их, а затем через немецких коммунистов организовывали их отправку на работу в ту или другую команду, где больше всего требовалось организовать сопротивление и срыв производства военных материалов. Прибыв на место, эти товарищи создавали подпольные группы, развертывали политическую работу среди заключенных, направляли их усилия на подрыв вражеской экономики. Все они поддерживали с Бушмановым и Рыбальченко постоянную связь. Я сам видел, как десятки людей приходили к ним из общего лагеря и подолгу беседовали о том, как лучше организовать подпольную борьбу.
Через иностранных коммунистов Николай Степанович и Андрей Дмитриевич организовали материальную помощь выбившимся из сил советским патриотам и иностранным антифашистам. Такую помощь от них получал и я. Я был крайне истощен, а одет хуже оборванца: лохмотья едва прикрывали тело, вместо рубашки и пиджака — дырявая, промасленная жилетка, на ногах — деревянные колодки. В таком одеянии меня по холоду гоняли на разные работы. Бушманов и Рыбальченко достали у своих иностранных друзей по подполью и передали мне теплую одежду. Сами голодные и истощенные, они часто давали мне кусочки хлеба, картошку, обманывая меня, что сыты. Через тех же иностранных товарищей они организовали сбор продуктов из посылок для наиболее слабых советских и иностранных борцов против фашизма.
Помню такой случай. Бушманов и Рыбальченко сидели за бараком в окружении группы заключенных, среди которых был и я. Они рассказывали нам о положении на фронтах согласно последней сводки Совинформбюро, принятой подпольным лагерным радиоприемником. Вдруг к ним подошли два человека: один, коренастый, широколицый, со светлыми волосами, был датчанином, другой — чернявый, круглолицый, — как я впоследствии узнал, советский лейтенант, член подпольной организации Яков Львович Крымский, который хорошо знал немецкий язык. Датчанин передал Андрею Дмитриевичу огромную коробку, наполненную продуктами, и что-то сказал ему по-немецки. Яков Львович перевел его слова:
— Это вам, дорогие Андре и Николай, от нас, датских и норвежских коммунистов…
Андрей Дмитриевич поблагодарил датчанина и тут же, в его присутствии, раздал нашим товарищам всё, что было в коробке, не оставив себе ничего. Этот его поступок взволновал меня до глубины души. Не решаясь есть полученные хлеб и сыр, я спросил у него:
— Почему же вы с Николаем Степановичем себе ничего не оставили?
— А зачем нам? Мы не сегодня-завтра попадем в крематорий. А вам надо сохранить силы для борьбы, — ответил Андрей Дмитриевич.
Николай Степанович добавил в шутку:
— О нас не беспокойтесь, если сами не дойдем до крематория, донесут…
Часто я интересовался, как они себя чувствуют, зная, что приговорены к смерти и что в любую минуту их могут казнить.
— Да, я приговорен к смерти, — говорил Бушманов, — скверно, конечно, на душе. Но я никогда не буду вымаливать себе жизнь у палачей.
— А у меня на сердце спокойно, будто этот приговор не меня касается, — заявлял Рыбальченко. — Ведь когда знаешь, за что умираешь, смерть не так уж страшна.
Часто у меня было очень подавленное настроение. Тогда я шел побеседовать к полковнику и политруку.
— Миша, не падай духом! — ободряли они меня. — Советские люди везде есть и пропасть не дадут.
Горячее участие и бодрое слово друзей в этих страшных условиях придавали мне силы и энергии. Я настолько стал им верить, что однажды рассказал свою тайну: я вовсе не Никитенко, а Девятаев — летчик-истребитель советской авиации.
— Это хорошо, — сказал Рыбальченко и спросил у меня: — А сумел бы улететь на немецком самолете?
Я не был уверен, что смогу управлять иностранной машиной.
— Если захочешь, сумеешь. Для большевиков нет невозможного. Самое главное, — захотеть и стремиться к этому. Ты должен при первой же возможности захватить немецкий самолет и улететь на Родину!
