Ознакомительная версия.
Володька задумался и вдруг понял, что той настоящей, с томлениями, с муками ревности, с трепетным ожиданием встреч, влюбленности у него не было. Может быть, это еще у него впереди, подумал он, но сразу же перебил себя, усмехнувшись - когда впереди-то? В эти полтора месяца? На другое время он рассчитывать не может. Ладно, усмехнулся он еще раз, переживем, и вдруг... схватило холодом низ живота - неужели у него только полтора месяца жизни всего?! Только! И сдавило душу - не страхом, не ужасом, а какой-то неимоверно горькой обидой, что он еще ничего не испытал в жизни, ничего не сделал, а жизни-то впереди только полтора месяца... Даже меньше...
Ночью ему приснилась Майя. Он встретил ее на улице, и она бросилась к нему, сияющая, обрадованная, и он тоже почему-то почувствовал необыкновенную радость, почти счастье, словно ожидал этой встречи всю жизнь. И они вдруг начали целоватся, не обращая внимания на прохожих, и Володька, как наяву, ощущал Майкино тело и ее горячий, жадно открытый рот, до боли прижатый к
его губам... Потом она потянула его в какую-то дверь, и Володька знал зачем, но сон прервался. Он лежал с открытыми глазами, сердце билось, и ему нестерпимо захотелось увидеть Майку. Сейчас казалось, что он любит ее и что только она нужна ему...
* * *
Утром, выйдя на улицу, Володька дважды прошелся по переулку, где жила Майя, постоял недолго около ее дома, смотря на парадное - вдруг она выйдет?.. Но понемногу ночной сон стал рассеиваться, а он трезветь. Но все же, идя по Сретенке, он часто, на всякий случай, поглядывал по сторонам...
Повернув на Сретенский бульвар, шел он мимо пустых скамеек, задумавшись и чуть было не столкнулся с какой-то девушкой, читающей на ходу письмо.
- Простите, - сказал он, отступая в сторону.
Девушка посмотрела на него заплаканными глазами, кивнула, хотела было идти дальше, но неожиданно остановилась, взглянула еще раз, внимательно и нерешительно спросила:
- Вы - Володя?
- Да, - недоуменно ответил он.
- Я - Ляля. Вы меня, конечно, не помните. Мы виделись только один раз у Миши...
- Я помню... А потом Мишка столько писал о вас. Что случилось? - мог быть Володька и очень вежливым, и предупредительным.
- У вас есть время? Присядем тогда и поговорим. - Он согласился, и они сели на скамейку. - Видите, я получаю Мишины письма до востребования... Мой отец требовал вообще полного прекращения переписки, - досказала она, предупредив его вопрос.
- Ведь вы, кажется, расписались перед войной, так почему же?..
- Да, расписались и.. - Она горько усмехнулась. - Значит, вы ничего не знаете?
- Нет. Я почти год не получал писем от Мишки, а мать мне ничего не говорила.
- Да, мы расписались и уже... развелись, - сказала Ляля дрогнувшим голосом.
- Ни черта не понимаю! - грубовато выпалил Володька.
- Что здесь понимать? Идет война с Германией, а я, я оказалась замужем за немцем...
- Какой, к черту, Мишка немец!
- Он сам предложил мне развод...
- Где он сейчас?
- Вы и этого не знаете?
- Нет. Мне мать сказала, что они эвакуированы в Казахстан.
- Эвакуированы?.. Это была не эвакуация, Володя. Он на Урале, в Сосьве, в трудармии. И ему там очень трудно. Там большинство настоящих немцев с Поволжья... Так вот, эти немцы не считают его своим, а для русских - он фриц. Понимаете - фриц! - Они долго молчали, затем Ляля продолжила: - Меня хотели исключить из института... я написала ему об этом, и он сразу прислал мне согласие на развод. Понимаете?
- Понимаю, - протянул Володька и скривил губы.
- Вы меня презираете? - еле слышно спросила она, вытирая слезы. - Он молчал, переваривая это, она добавила: - Бывают обстоятельства, которые сильнее нас, и ничего не поделаешь. Понимаете?
- Нет. Я с фронта, - Володька поднялся, но Ляля схватила его за руку.
- Погодите! Прочтите хотя бы его письмо!
- Давайте. - Она порывисто сунула ему конверт. Володька, не садясь, стал читать.
В Мишкином письме, на Володькин взгляд, не было ничего страшного. Ну, тяжелая работа на лесоповале, ну, нехватка питания (это везде), ну, угнетенное моральное состояние и прочее... Для Володьки, испытавшего во сто крат больше, все это не представлялось таким уж страшным. Он вернул письмо.
- Вы поняли - там ужасно, - прошептала Ляля.
- Все же это не фронт, - пожал плечами Володька.
- Да, конечно... Но для меня все это ужасно... Я буду ждать его. Во всяком случае, до конца войны...
Володька посмотрел на нее, сидящую перед ним, заплаканную, жалкую, и, процедив "прощайте", резко повернулся и пошел от нее.
Вернувшись домой, он сказал матери, что видел Мишкину Лялю.
- Она тебе все рассказала? - после некоторого молчания спросила она. Володька кивнул. - Я не хотела тебе говорить. Это случилось в октябре. Немцы подошли совсем близко... Видимо, это было необходимо... - не то полувопросом, не то полуутверждением закончила мать и посмотрела на него.
- Какой Мишка немец! Он по-немецки-то знал хуже меня.
- А ты помнишь, когда он получал паспорт, то не захотел записаться русским или поляком, по матери. А про это говорили ему и ты и я.
- Зачем ему было отказываться от своей национальности?
- Фашизм в Германии был уже в самом расцвете... - Она помолчала немного, потом сказала: - Мне очень жалко стариков, но в отношении Миши, по-моему, поступили гуманно.
- Гуманно?
- Да. Его - немца - не заставили воевать против немцев. И он останется живым. В этом смысле я могу только завидовать его матери.
Да, Мишка будет жив после войны, и все, что приходится ему сейчас испытывать, забудется... Здесь мать права, и Володька понимал - для нее судьба Мишки завидней, чем судьба ее сына...
* * *
А дни шли... Шли быстро, потому что были однообразны и похожи один на другой. После разговара с матерью он перестал ходить в кафе-автомат, да и наскучили как-то ему эти посещения. Если вначале ему хотелось сравнить "свою" войну с войной на других участках, с войной других, то вскоре он увидел, что война была более или менее одинакова - и на Западном и на Северо-Западном приблизительно было то же, что и на его, Калининском фронте.
Все чаще подходил он к книжной полке... Полистав Джека Лондона, он усмехался: неужели когда-то это могло увлекать, волновать, а герои служить примером для подражания?
Однажды он полез за чем-то в чулан и наткнулся взглядом на свой ватник. И то, что отбрасывал он от себя, старался забыть, - навалилось на него. Ясно вспомнилось, с каким чувством невозвратимой потери отмывал он свои руки, свой кинжал и ватник от чужой, но человеческой крови... То была черта, разделившая Володькину жизнь. После этого он стал другим и никогда уже больше не сможет стать прежним. Это необратимо. Он понимал, что это неумолимый закон войны и что он будет это делать, пока идет война, но этот ватник в его московском доме показался чем-то противоестественным, чужеродным.
Ознакомительная версия.
