Ознакомительная версия.
Таким и пришел он к казарме на Матроссой, с перекошенным ртом, выпученными глазами и судорожно сжатым кулаком правой руки.
Ни в окнах, ни у проходной Юли не было. Володька стал сворачивать самокрутку - бумага рвалась, табак рассыпался, и он выругался про себя. Наконец-то Юлька появилась в окне, она разводила руками, стараясь жестами объяснить что-то Володьке, и показывала на проходную. Он пошел туда, открыл дверь.
- Пропуск, - строго спросил часовой, а потом улыбнулся: - Тебе, что ли, записка?
- Наверное, мне.
- Держи.
- Что вы их не выпускаете?
- Беда с этими девчонками. Пропускаем иногда, но вчера засыпалась одна. Стояла, болтала со своим парнем, а тут начальство, будь оно неладно. Ну, мой дружок, что на часах стоял, - на губе. Ясно?
- Чего неясного? Сам того же хлебова пробовал.
- Ну ты иди, на воле прочтешь. Ответ напишешь, приноси.
Володька перешел на другую сторону и стал читать записку.
"Вчера случилось ЧП, и теперь нас не выпускают. Еле-еле упросила вчера позвонить из канцелярии. Пишу тебе большое письмо обо всем, на днях получишь. Немного устала от однообразия нашей жизни. Уже научилась работать на коммутаторе (полевом). Вообще-то ничего сложного нет, особенно после института и высшей математики. Может быть, скоро станут пускать в увольнения, тогда увидимся и поговорим по-настоящему... А такие встречи мне тяжелы, да и тебе, наверно..."
Володька нацарапал на обратной стороне Юлиной записки только одно "пришли мне адрес этого человека". Передав записку часовому, он опять перешел к своему наблюдательному пункту. Минут через пять Юля показалась в окне и стала отрицательно качать головой... Адрес! - крикнул он, но Юлька все так же покачивала головой, и лицо ее было грустным, грустным.
- Ах, ты, значит, жалеешь этого типа, - пробормотал Володька, перенося сразу всю свою злобу на нее, - жалеешь... Ну, ладно. - Он круто повернулся, не сделав никакого прощального жеста, и быстро пошел от казармы.
Чтоб успокоиться и разрядить раздражение, пошел он пешком, быстрым и широким армейским шагом, и, погруженный в свои мысли, незаметно для себя вышел к трем вокзалам, а потом и на Домниковку. Мысли были такие: что ни говори, а Юлька изменила ему, пока он трубил службу на Дальнем Востоке, пока тянул тяжелую лямку в училище... Поцелуйчики, обнимания... Он себе такого не дозволял. Ну, не дозволял, может быть, слишком громко сказано, вернее, не было почти у него никаких возможностей, хотя... Те из ребят, кто уж очень к этому стремился, знакомились в увольнениях с девицами, а некоторые и с "боевыми подругами" командиров, заводили шашни в самом полку, были случаи. И на Володьку часто посматривала одна на танцплощадке, и ёкало у него сердце, но дальше танцев не пошло дело. И не из-за одной Володькиной робости, да и не был он робок, что-то другое удерживало его... И теперь душила его обида. Через месяц опять на фронт, а ничего-то он в жизни еще не видел, ничего не испытал. Сегодня же вечером иду к Майке, решил он твердо, а там будь что будет... Потом вспомнил про Егорыча, достал адрес - как раз через дом он живет. Завернул во двор.
- Эй, лейтенант, ко мне топаешь? - окликнул его Егорыч, сидящий на скамейке с двумя дружками-инвалидами.
- К тебе.
- Давай присаживайся. Сейчас мы тебя настоящей "моршанской" угостим...
Володька присел к инвалидам, завернул махорочки, задымили.
- Странно... - протянул Егорыч. - Смотрю сейчас на небо, чистое оно, без облачка, и ничего не опасаюсь, а на фронте...
- На фронте клянешь его в бога и в мать за то, что без облачка оно... пропитым басом досказал один из сидящих.
- Тоже воевали? - спросил Володька.
- Отвоевался. Как костыли куда-нибудь по пьянке задеваешь, так и прыгаешь воробьем -скок, скок. Там казалось - любое ранение, лишь бы не смерть, а сейчас ох как ногу жалко. Не вырастет же. На всю жизнюгу, до конца дней на одной прыгать...
- Что смурной такой? Не ходил? - Егорыч внимательно поглядел на Володьку, и тот понял, о чем тот спросил.
- Не ходил.
- И не ходи. Война все спишет... Ну, познакомить тебя с Надюхой? Она дома, кажись.
- Спит перед ночной, - уточнил второй инвалид.
- Разбудим. Бутылочка у меня есть.
- Давай знакомь, - вдруг решительно заявил Володька. - Войду в долю.
- Сегодня без доль - угощаю. Вот ежели не хватит и прикупать будем, тогда уж... Ну, пошли в дом.
Егорыч поднялся, безногий тоже, а другой дружок отказался почему-то. Прошли они в дом, поднялись на второй этаж по деревянной, дышащей на ладан лестнице, вошли в кухню, пахнувшую керосиновым чадом, вошли в комнатуху Егорыча, неприбранную, с незастланной постелью, с валяющимися на полу бутылками из-под пива, с остатками еды на столе.
- Садись, братва. Хоромы, как видите, не царские, но все ж не землянка стол есть, стулья есть, постель тоже имеется, - сказал Егорыч, доставая из крашеного, видать, самодельного буфета несколько кусков черняхи, несколько картофелин и завернутые в газетку кильки. Бутылка на столе уже стояла, ждала хозяина. Расселись быстро и тут же приступили. Разлили по граненым стаканам и махнули по половине. За победу, конечно. А за что могли пить бывшие бойцы в июне сорок второго? Разумеется, только за нее - за победу, до которой еще неизвестно сколько годков, но которая придет беспременно.
Вторую половину хлопнули за тех, кто там... И пошли, конечно, разговоры...
- Пей, братва! Что нам еще осталось, - разглагольствовал Егорыч. - Долг мы свой выполнили, кровушки пролили. А что немца до Москвы допустили, в том нашей вины нет. Наша совесть чиста. Верно, братва?
- Верно. Мы свое сделали. Теперь на одной ноге прыгать будем, - мрачно подтвердил одноногий.
- И так удивительно, что остановили, - продолжал Егорыч. - Гитлер, гад, все рассчитал. Он думал, что мужик-то наш коллективизацией не очень доволен, что не будет мужик особо здорово воевать, а мужика у нас - две трети России. А он стал! Да еще как! Откуда такой фокус, Гитлеру не понять, весь его расчет кувырком. А раз мужичок стал воевать, немцу рано или поздно капут... Тут уж, братцы, народ...
- Ты что ж, рабочий класс за народ не считаешь? - вступил обезноженный.
- А много ли его, рабочего класса? Не так уж. В пехоте-матушке кто? В основном - мужичок из деревни. А в пехоте вся сила. Хоть ей без техники, конечно, тяжело, но и технике без нее - труба.
Володька развалился на стуле, покуривая, и с интересом слушал Егорыча, как слушал всегда на фронте рассуждения бойцов. Ох, как порой умно говорили, метко, в самое яблочко, в самую суть попадали... Народ всё пон и м а л. В этом Володька уверился на фронте окончательно. Это на собраниях жевал он резину, говоря трафаретные слова, а между собой... Послушать бы кой-кому.
Ознакомительная версия.
