Прежде всего, корабли ушли в трёхлетнее плавание фактически с двумя главными начальниками — Крузенштерном и Резановым. Странная вещь: каждый из них — и капитан-лейтенант, и камергер — имел веские основания считать именно себя главенствующим во время путешествия и, следовательно, требовать от самолюбивого конкурента беспрекословного повиновения. Крузенштерн, в частности, получил от министра коммерции графа Н. П. Румянцева письменное наставление, из которого следовало, что руководит экспедицией он, капитан-лейтенант. Посему мореплаватель исходил из того, что «должность его не состоит только в том, чтобы смотреть за парусами». Однако у Резанова наличествовали, как представляется, ещё более сильные козыри — например, высочайшая инструкция от 10 июля 1803 года, в которой посланник объявлялся «уполномоченным всей экспедиции». Кроме того, одно из дополнений к инструкции, данной в мае 1803 года Крузенштерну (дополнение к § 16), позволяло видеть опять-таки в камергере Резанове «полное хозяйское лицо»[126].
Почему-то проблема субординации так и не получила в Петербурге окончательного, чёткого и публичного, разрешения. Последствия этого узаконенного на бумаге двоевластия оказались очень печальными.
«Теперь чувствую я в полной мере следствия беспорядка, начавшегося ещё при устроении сея экспедиции, и уверен, что ежели б Ваше Превосходительство имели в отправлении оной принадлежащее вам участие, тогда б занимался я одним делом и избавлен бы был пустых переписок, — писал Резанов в 1804 году П. В. Чичагову. — По крайней мере, из сего зла может произойти та польза, что вперёд лучшим образом предохранят каждого от неприятностей, ибо без чиноначалия нигде ничего устроено быть не может»[127].
Опасность совсем иного рода возникла в связи с тем, что Лисянский был подчинён Крузенштерну.
Дело в том, что «по старшинству службы» (коему офицеры начала XIX века придавали чрезмерное значение) Юрий Фёдорович опережал Ивана Фёдоровича. Он мог считать себя — и, очевидно, считал — обойдённым. Правда, вышколенный офицер держал себя корректно, обиды не афишировал и строго подчинялся дисциплине, однако не слишком приятный психологический фон в его отношениях с Крузенштерном, «с этим человеком отличных дарований»[128], всё же присутствовал. К тому же его непосредственный командир был родом из Эстляндии, то есть происходил из «немцев», что создавало в перспективе дополнительные сложности. Одни члены экспедиции по определению стали ориентироваться на него, другие столь же заученно отдали симпатии храброму россу Лисянскому.
Современники отметили данное пунктирное размежевание: «На корабле образовалось, как у нас водилось и водится ныне, Русская партия и Немецкая партия»[129].
Оставалось только надеяться, что Иван Крузенштерн и Юрий Лисянский, движимые высшими соображениями, сумеют как-то сплотиться, сохранят зыбкий мир и не позволят своим конфидентам, молодым и горячим офицерам, пуститься во все тяжкие.
Как представляется, оплошным оказалось и решение взять в экспедицию японцев. Никаких дипломатических дивидендов из «человеколюбивой» акции Николаю Резанову извлечь не удалось, да и местный губернатор встретил репатриантов в городе Нагасаки без малейшей приязни. Зато в ходе долгого плавания горстка подозрительных азиатов, подчёркнуто державшихся особняком, причинила и без того измученным экипажам кораблей массу дополнительных неудобств. «Японцы многократно на пути нашем подавали мне причину быть ими недовольным», — признавался позднее Крузенштерн и добавлял: «С толмачом своим, который худым нравом своим нимало от них не отличался, жили они во всегдашнем раздоре. Часто клялись они явно, что будут мстить ему за то предпочтение, каковое оказывал ему посланник»[130]. В итоге «принявшего христианскую веру» Киселёва, «крайне нужного человека» (характеристика посланника)[131], даже пришлось оставить в 1804 году в Камчатке.
Получается, что на старте экспедиции, в первые месяцы 1803 года, кое-что можно было сделать иначе — так сказать, более разумно. И тогда, вероятно, не случилось бы впоследствии на российских кораблях «некоторых обстоятельств», а заодно и «недоразумений и неприятных объяснений»[132]; не произошло бы самоубийства офицера; не расплодились бы в изобилии несусветные анекдоты.
И, вдобавок ко всему, не довелось бы принципалам страдать разлитием желчи и нервными расстройствами; не пришлось бы им денно и ношно интриговать, срываться на крик, опускаться до шпионства, угрожать друг другу, а потом, поостыв, оберегая честь мундира и собственное благополучие, дружно браться за малопочтенное занятие — выискивать козла отпущения, единственного виновника драматических происшествий.
В перечне лиц, уходивших в плавание на фрегате «Надежда», капитан-лейтенант Крузенштерн отдельным параграфом перечислил персон, «принадлежащих к свите посланника, камергера Николая Петровича Резанова». Вторым в этом реестре (вслед за майором свиты Ермолаем Карловичем Фридерици и перед надворным советником Фёдором Павловичем Фоссе) значится граф Фёдор Толстой[133]. Мельком было сообщено о «нахождении» нашего героя «при японском посольстве» и в его формулярном списке, составленном в 1811 году[134]. А из других источников нам становится понятнее, как подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Фёдор Иванович Толстой очутился на корабле, подле Ивана Фёдоровича Крузенштерна.
Уже известный читателям воспитанник Морского кадетского корпуса художник граф Ф. П. Толстой признавался на страницах мемуаров, что имел неподобающую для мореплавателя слабость: он, к сожалению, «сильно страдал морского болезнию при малейшей качке во время морских походов»[135]. А его дочь, М. Ф. Каменская, поведала в «Воспоминаниях» следующее: «Когда папенька, по невозможности выносить морскую качку, вынужден был отказаться от назначения в кругосветное плавание вместе с Крузенштерном, то на его место в это плавание был назначен двоюродный брат его, гр<аф> Фёдор Иванович Толстой»[136].
Понятно, что назначение могло бы произойти и помимо воли графа Фёдора, но другой осведомлённый современник уточнил: «Гр<аф> Толстой, служивший тогда в Преображенском полку, испросил (выделено мной. — М. Ф.) позволение участвовать в экспедиции»[137]. Явно не случайно и всезнающий Ф. В. Булгарин назвал попавшего на отплывающую «Надежду» Толстого «волонтёром»[138], то есть добровольцем.
