врачей, и больного Перова перевезли в Кузьминки, около Москвы, к его брату-доктору, и тут он вскоре умер (весной 1882 года).
Я помню похороны, устроенные ему Третьяковым и другими почитателями и художниками. Тысячная толпа провожала гроб до кладбища Данилова монастыря. Студенты несли вокруг гроба гирлянды из веток ели и сосны. Перов был похоронен рядом с Гоголем. На его могиле был поставлен хороший памятник. Третьяков купил почти все картины, акварели, рисунки Перова, оставшиеся в его мастерской. [59] И, между прочим, за семь тысяч рублей купил недоконченную картину «Спор о вере». По просьбе семьи деньги он выплачивал помесячно.
Больше всего, как мне кажется, Третьяков ценил Сурикова. О нем он всегда говорил с очень большим почтением. И Репина, конечно, ценил. Но Репина он как-то боялся… например, боялся дать ему поправить его же собственные картины. Репин был художник размашистый, широкий. Ему ничего не стоило вместо того, чтобы поправить какое-нибудь небольшое место на картине, переписать гораздо больше. И переписывал он, как говорили знатоки, иногда и к худшему. На этой почве между Репиным и Третьяковым произошел серьезный конфликт. Я помню все подробности, потому что сам пострадал при этом.
Когда у нас появилась картина «Не ждали», вокруг нее поднялись большие разговоры. Художники и критики находили, что лицо человека, возвратившегося из ссылки, не гармонирует с лицами семьи. Об этом писали газеты и, слышно было, много спорили художники в Петербурге и в Москве. Однажды Третьяков, вернувшись из Петербурга, справился у меня, не был ли в галерее Репин. Похоже было, что он поджидал Репина в Москву.
И действительно, через несколько дней в галерею пришел Илья Ефимович, на этот раз с этюдником и красками. Как раз в этот день Третьякова дома не было, он уезжал куда-то на несколько дней.
- Жалко, что его нет. Ну, все равно. Дайте-ка мне лесенку, я должен сделать поправку на картине «Не ждали», - сказал он мне и Ермилову.
Мы знали, что Репин - близкий друг Третьякова и всей его семьи. Но как же все-таки разрешить поправку без особого разрешения Павла Михайловича? Мы смутились. Репин тотчас заметил наше смущение, усмехнулся:
- Вы не беспокойтесь. Я говорил с Павлом Михайловичем о поправке лица на картине «Не ждали». Он знает, что я собираюсь сделать.
И. Е. Репин. Крестный ход в Курской губернии. 1880 - 1883.
Раз так, делать нечего, - мы принесли ему лесенку, он надел рабочую блузу, поднялся к картине и быстро начал работать. Меньше чем в полчаса голова ссыльного была поправлена. Окончив ее, Репин переходит с красками к другой своей картине «Иван Грозный и сын». Мы как ответственные хранители встревожились. Репин спокойно сказал нам: - Вот я немного трону краской голову самого Ивана Грозного.
И. Е. Репин 1880-е гг.
И действительно, «тронул», да так, что голова в тоне значительно изменилась. Потом - к нашему ужасу - видим, Репин перетаскивает этюдник с красками к третьей своей картине «Крестный ход в Курской губернии»…
- Здесь я прибавлю пыли. Тысячная толпа идет, пыль поднимается облаком… А пыли недостаточно.
И действительно, прибавил много пыли над головами толпы. «Запылил» весь задний план.
В тот же день вечером, не повидавшись с Третьяковым, он уехал в Петербург и из Петербурга написал Третьякову, что сделал поправки. [60]
Третьяков, увидев поправки, был возмущен до крайности - так ему не понравилось все, что сделал Репин на своих картинах. С укором он обрушился на нас:
- Как вы могли допустить?
Мы пытались оправдаться:
- Репин сослался на вас.
Много дней потом, по утрам приходя в галерею, он останавливался перед картинами и принимался ворчать:
- Испорчены картины! Пропали картины! Репин писал Третьякову письма, но Третьяков не отвечал. Наконец, спустя несколько месяцев, Репин приехал в Москву специально с тем, чтобы выяснить недоразумение. Когда он пришел в галерею, Третьяков позвал нас, то есть меня и Ермилова, в репинский зал.
- Идите-ка сюда, идите, мы сейчас устроим суд.
- В чем же вы нас обвиняете? - засмеялся Репин.
- А в том, Илья Ефимович, - отвечал ему очень серьезно Третьяков, - что вы самовольно сделали исправление на трех картинах, не принадлежащих вам.
- Разве это к худшему?
- Да, по-моему, к худшему. Лицо бывшего ссыльного мне не нравится. А ведь это же не мои картины, это всенародное достояние, и вы не имели права прикасаться к ним, хоть вы и автор.
- Ну, хорошо, хорошо. А в чем вы обвиняете вот их? - спросил Репин, показывая на нас.
- А в том, что они допустили вас к картинам. Они - ответственные хранители… Вы не имели права переписывать чужие картины, а они неправы, что допустили вас к поправкам.
- Значит, здесь для нас Сибирью пахнет? - пошутил Репин. - Вот уж, действительно, не ждали.
Он хотел отделаться шуткой, но Третьяков был очень строго настроен. С тех пор он очень боялся давать Репину поправлять его собственные картины. Когда у Репина был куплен портрет Л. Н. Толстого, Третьякову показалось, что у Толстого очень румяное лицо. Особенно лоб. Лоб совершенно красный.
- Будто он из бани! - недовольно говорил Павел Михайлович.
И все допрашивал нас:
- Вы видели Толстого. Не такой же у него румяный лоб?
- Да, - говорим, - лоб не такой румяный.
- Ну вот, и мне так кажется. Придется исправить.
- Сказать Илье Ефимовичу? - спросил я.
- Ни в коем случае! Он все перекрасит и, может быть, сделает хуже.
Ходил он вокруг портрета с месяц и, наконец, однажды приказывает мне:
- Принесите-ка краски, масляные и акварельные. У меня всегда имелся ассортимент красок.
Несу палитру, Третьяков берет самую маленькую кисточку и начинает убавлять красноту на портрете Толстого. Румянец на лбу был залессирован. Так портрет и остался, поправленный Третьяковым.
Дружба и почтение у него, конечно, к художникам великие были, но картины он выбирал очень строго и не брал, что ему не нравилось, хотя и очень любил иного художника. У Верещагина он, например, купил все его туркестанские и индийские этюды и часть вещей из войны 1877 - 1878 годов, а московские - о нашествии Наполеона - купить не захотел, потому что считал их слабыми. [61]
Деньги вперед под картины не давал художникам. Но в случае нужды помогал. Помогал, например, художнику Федору Васильеву, когда тот заболел. Иногда и «прижимал», как говорили художники. Вот понравилась ему картина, а он сделает
