В это время Августину Дэли пришла мысль поставить «Гейшу». Он включил меня в число участников, и, кроме танца, я должна была еще и петь в квартете. А ведь за всю свою жизнь я не сумела пропеть ни одной ноты. Остачьные трое участников заявляли, что я сбиваю их с тона. Поэтому обычно я мирно стояла рядом, раскрывая рот, но не издавая ни единого звука. Мать находила удивительным, что остальные во время пения делают страшные лица, между тем как я никогда не теряю приятного выражения.
Нелепость «Гейши» явилась последней каплей, переполнившей чашу терпения в моих отношениях с Августином Дэли.
Помню, как однажды он прошел через неосвещенный театр и нашел меня лежащей и плачущей на полу ложи. Он наклонился и спросил, в чем дело. Я заявила ему, что не могу дольше переносить скудоумие вещей, идущих в его театре. Дэли ответил, что ему «Гейша» нравится ничуть не больше, чем мне, но приходится думать о финансовой стороне дела. Затем, желая меня утешить, он просунул сзади руку за ворот моего платья, но его жест просто рассердил меня.
— Зачем вы меня тут держите, — спросила я, — если совершенно не используете моего гения?
Дэли лишь ошеломленно взглянул на меня и, сказав «гм!», ушел.
Это был последний раз, когда я видела Августина Дэли, ибо несколько дней спустя, собрав всю свою отвагу, я покинула его труппу.
Я испытывала к театру подлинное отвращение.
Оставив Дэли, я вернулась в студию в Карнеги-холле. У нас было очень мало денег, но я опять надела свою короткую белую тунику, а мать опять аккомпанировала мне.
В это время я была очень увлечена музыкой Энгельберта Невина[11]. Сочинила танцы к его «Нарциссу» и «Офелии», «Русалкам» и так далее. Однажды, когда я упражнялась в студии, дверь отворилась и внутрь ворвался молодой человек со свирепыми глазами и волосами, стоящими дыбом. Несмотря на свою крайнюю молодость, он казался уже подверженным той ужасной болезни, которая впоследствии послужила причиной его смерти. Он бросился ко мне, восклицая:
— Я слышу, что вы танцуете под мою музыку. Я запрещаю это, запрещаю. Моя музыка не предназначена для танцев. Никто не должен под нее танцевать.
Я взяла его за руку и подвела к стулу.
— Сядьте, — сказала я, — а я станцую под вашу музыку. Если вам не понравится, то клянусь, что никогда больше не буду под нее танцевать.
И я протанцевала перед Невином его «Нарцисса». Последняя нота едва замерла, когда он вскочил со стула, бросился ко мне и стремительно обнял меня. Он взглянул на меня глазами, полными слез.
— Вы ангел, — сказал он. — Вы прорицательница. Именно эти движения я представлял себе, когда сочинял музыку.
Затем я протанцевала перед ним его «Офелию», а после этого — «Русалок». Его восторженное исступление нарастало. Под конец он сам сел за пианино и тут же сочинил для меня прекрасный танец, который он назвал «Весна». Я всегда испытывала сожаление, что этот танец, несмотря на то что Невин играл его для меня множество раз, никогда не был записан. Невин был совершенно увлечен мною и немедленно предложил, чтобы мы дали несколько совместных концертов в малом зале Карнеги-холла, где он сам станет играть для меня.
Невин устроил концерт, наняв помещение, сделав рекламу и т. д. Каждый вечер он приходил репетировать со мной. Я всегда считала, что Энгельберт Невин обладал всеми задатками великого композитора. Он мог бы стать Шопеном Америки, но ужасная борьба, которую ему приходилось вести для поддержания жизни в жестоких условиях, явилась, вероятно, причиной страшного недуга, вызвавшего его раннюю смерть. Первый концерт увенчался огромным успехом, за ним последовали другие, которые вызвали в Нью-Йорке полную сенсацию, и, вероятно, если бы мы были достаточно практичны, чтобы найти в эту минуту хорошего импресарио, я бы начала успешную карьеру. Но мы были на диво простодушны.
В числе зрителей присутствовало много светских женщин, и мой успех повлек за собой приглашения в различные салоны Нью-Йорка. На этот раз я сочинила танец по поэме Омара Хайяма[12]. Августин, а иногда и моя сестра Элизабет читали ее вслух, когда я танцевала.
Приближалось лето. Я была приглашена м-с Астор танцевать на ее вилле в Ньюпорте. Мать, Элизабет и я поехали в Ньюпорт, который в то время являлся сверхфешенебельным курортом. М-с Астор была в Америке тем же, чем королева в Англии. Люди, находившиеся в ее присутствии, испытывали больше благоговения и страха, чем если бы они приблизились к особе королевского происхождения. Но со мной она всегда была очень приветлива, устраивала спектакль на своей площадке, и самое избранное общество Ньюпорта смотрело, как я танцую. У меня есть картина, изображающая этот спектакль, на которой почтенная м-с Астор сидит возле Гарри Лера, а вокруг нее шеренга Вандербильдов, Бельмонтов, Фишей и т. д. В дальнейшем я танцевала и на других виллах Ньюпорта, но владелицы их так экономили на гонораре, что нам едва хватало на расходы по поездкам и на еду. Любуясь моими танцами и восхищаясь ими, никто из них при этом не имел ни малейшего понятия о том, что я делаю. В общем же наше посещение Ньюпорта оставило отпечаток разочарования. Эти люди, казалось, настолько поглощены снобизмом и чванством, настолько пресыщены своим богатством, что совершенно не способны были воспринимать искусство.
В те дни артистов рассматривали как низшее сословие — вроде старших слуг. Это отношение с тех пор очень переменилось, в особенности после того, как Падеревский[13] стал премьер-министром Польской Республики.
Меня никоим образом не удовлетворяла жизнь в Калифорнии, впрочем, равно как и в Нью-Йорке; появилось сильное желание найти более близкую, родственную атмосферу. Я мечтала о Лондоне, о писателях и художниках, которых там можно встретить: о Джордже Мередите, Генри Джеймсе. Уоттсе, Суинберне, Берн-Джонсе, Уистлере… [14]. Это были магические имена, а говоря по правде, в течение всех своих нью-йоркских испытаний я не нашла ни разумного сочувствия, ни помощи моим идеям.
Между тем школа Элизабет разрослась, и мы переехали из студии в Карнеги-холле в две большие комнаты на нижнем этаже Виндзор-отеля. Стоимость этих комнат достигала девяноста долларов в неделю, и вскоре стало ясно, что при тех ценах, которые платят за уроки танцев, невозможно собрать такую сумму на квартирную плату и тем более на другие расходы. Действительно, несмотря на внешний успех, наш банковский счет показывал дефицит. «Виндзор» был мрачной гостиницей и доставлял нам слишком мало радости, чтобы оплачивать такие тяжкие расходы.
Однажды вечером мы с сестрой сидели у камина, размышляя, что нам предпринять, чтобы раздобыть сумму, необходимую для погашения счета.
