Кочетков, Кочетков… Это благодаря ему игра на бильярде стала видом спорта. Причем популярным. Организовывались соревнования, открывались клубы. В Москве их насчитывалось около четырехсот пятидесяти (осталось три). В Ленинграде — сто семьдесят (ни одного не осталось), В Одессе бильярдных было больше, чем пивных (остались только пивные). Бильклубы закрыли как злачные места, питейные заведения — не злачные.
Но запрет комотряда еще как-то можно было оправдать, как оправдать этот…
— Курсант Галкин к самостоятельному полету готов. Разрешите выполнить обратную петлю.
— Какую, какую? — переспросил инструктор. — Обратную? Не знаю такой.
— Ну, это как петля Нестерова, только витком вниз.
— Ох, Галкин, Галкин… Ты кого из себя мнишь? То звено из трех самолетов не признаешь, то игру на бильярде предлагаешь ввести в учебную программу. Петля Нестерова — это петля Нестерова.
— Но ведь сделал же Иммельман в верхней точке ее переворот через крыло.
— Так то опять же Иммельман, а твою фигуру как назовут? Удавка Галкина?
— Пусть удавка, а я попытаюсь.
— А я тебя не допускаю к полету. Кру… гом!
Десятилетия спустя она дополнит официальный перечень фигур высшего пилотажа, но первым применит в бою обратную петлю как маневр — Галкин.
И всего через три года.
А пока от него требовали строгого выполнения положений «Боевого устава авиации» и неустанного совершенствования летного мастерства — специальный приказ Наркома обороны по боевой подготовке на лето 1940 года указывал на необходимость приближения повседневной учебы войск к условиям боевой действительности:
«Учить войска только тому, что нужно на войне, и только так, как делается на войне».
И о Галкине писали газеты. «Рабочий путь»:
«Когда над полевым аэродромом, побуревшим от августовского солнца, появляются быстролетные стальные птицы, нарушая утреннюю тишину, то истребительное звено Михаила Петровича поражает мастерством…» — восхищался капитан Шалагин.
«Летчик-комсомолец тов. Галкин к Всесоюзному Дню авиации завоевал первое место в нашем подразделении по всем дисциплинам боевой и политической подготовки…» — писал капитан Борисов.
«Красноармейская правда» от 17 августа 1939 года… Третья публикация — и все в августе!
— Читал? Опять про тебя, — каждый норовил уведомить первым.
— Да читал, будто не о ком больше.
— Значит, не читал, тогда слушай: «С первого января 1939 года Михаил Петрович»… — По имени-отчеству… — «Михаил Петрович работает на Смоленском аэродроме, а в марте этого же года он командир комсомольского звена истребителей…» — Ну, это мы знаем, что тебе исполнилось двадцать два года… А вот: «Его звено в составе Галкина, Ищука, Мурашова — хорошо слаженная боевая истребительная единица».
— Да как она может быть «хорошо слаженная», если на самолетах радиостанций нет?
И этот «пробел» сказался в одном из учебных воздушных боев.
Отрабатывался маневр отрыва от преследующего самолета «противника», но Галкину в какую-то секунду пришла мысль, а почему бы и намеренно не подставить под его винт свой хвост: может же такая ситуация сложиться в настоящей войне, когда у тебя и боезапас израсходован, и неприятель, зная об этом, нахально подходит вплотную, чтобы расстрелять в упор. Сбавь скорость — и врежется. Приблизить-то он приблизил условия максимально и на вираже газ убрал, а товарищ-«враг» этого не ожидал и предупредить не по чему было.
Тот без винта посадил самолет — ничего удивительного, И-16 слыл замечательным планером, но как без рулей высоты сел Галкин — гадали и матерые асы.
Подтвердилось и то, что третий в звене — лишний.
Началась финская кампания, и их 4-й истребительный авиаполк перебазировался на Ладожское озеро, лед которого использовали под аэродром. Звено взлетало на очередное задание, и третий еще только поднимался, а первый уже делал разворот над начальным пунктом маршрута, но делал с ходу без набора необходимой высоты. Совпали горизонты на противоположных курсах: истребители шли лоб в лоб. Все. Смятка. И менее чем через секунду. Свалиться в пике Галкин успел, но выйти…
Удар об лед был настолько сильным, что летчика сорвало с ремней крепления и выбросило из кабины.
— Мишка разбился!!
Не разбились ни Мишка, ни самолет, оба отделались вмятинами, летчик — над бровью, машина — на фюзеляже: успел-таки проутюжить его этот третий лишний. Да так, что колесо отломилось, пришлось на «живот» садиться. Сел. И тем лишь и отделался.
А Галкин две недели не приходил в сознание на койке изолированной палаты ленинградского военного госпиталя: сильное сотрясение головного мозга.
Но еще через неделю после того, как пришел в сознание, Галкин уже изводил главврача просьбами выписать его.
— Чего захотел. С подобными травмами иные навек остаются калеками…
— Ну, товарищ военврач, ну как вас еще просить… А-а! Ну, вы же лучше меня знаете, что без пищи человек может около двух месяцев жить, Бауман, вон я книжку «Грач — птица весенняя» читал, восемьдесят суток не ел, объявив голодовку в царской тюрьме. Без воды…
— Неделю, — подсказал врач.
— Неделю. А без воздуха сколько?
— Без воздуха? Минут пять, не более.
— А вы меня уже сколько здесь держите?
— Ах, шельмец! Подвел-таки под монастырь. Ладно, в следующую… Да, в пятницу пусть встречают тебя.
В пятницу выдалась нелетная погода, и за Галкиным явилась целая свита из самых-самых, остальные поджидали в расположении части: предстоял мини-водевиль.
— Товарищ младший лейтенант! Вас с-с-срочно вызывает командир полка. В штаб, — немного переврал репризу «посыльный». — Форма одежды — парадная.
— Ну, не в комбинезоне ж и унтах попрусь.
Присел перед топчаном, нащупал ручку чемодана, тянет его из потемок оттуда на свет — что-то не то. Вытянул — так и есть: к родной и кровной ручке приделан какой-то фанерный ящик и во чреве — правое колесо от И-16 вместе со стойкой.
— Ищук! Твоя работа?
— О ца железяка? Не зовсим. Знайшел — я, а пер Кеша Игошин. На памьять о зустричи з Миколой Голубком.
— Ну, драматурги…
Рано выпросился Галкин из госпиталя: начал ощущать перегрузки даже при плавном наборе высоты, появлялось безразличие, терялось пространственное восприятие до того, что земля казалась вверху, голова становилась неимоверно тяжелой: наклони он ее — и уже не поднять. Дошло — сесть не мог, не ударившись о полосу, не «скозлив».
А это уж совсем непонятное: из очередного вылета на задание Галкин вернулся с полдороги, и после приземления его самолет понуро затих в конце посадочной полосы.
