Спецкурсы были по нежно любимому им Вячеславу Иванову, Ахматовой, Цветаевой, конечно же Мандельштаму, а также Пастернаку, которого Сергей Сергеич, по моему, не очень любил... Были семинары, которые велись от семестра к семестру по-разному --и по русски, и по немецки.
Один мой шапошный знакомый, студент-русист, как-то мне жаловался, что Аверинцев "ужасный лектор, очень плохо читает". Я, еле сдерживая раздражение, спросил, как же такое возможно, и как он вообще может судить. Ну да, дескать, „слишком несистематично“, перескакивая с темы на тему, сразу обо всём. Студенты-де не могут за мыслью уследить. Тогда я напомнил моему собеседнику, что вообще-то тут вроде как университет, а не средняя школа, что надо и самому там книжки всякие читать, а не только схематичного школьного изложения ожидать. Но боюсь, что тот парень просто не допонял, о чём это я. "Калибр" у Аверинцева был не тот... Он студентам великолепную импровизацию, этакое блестящее устное "эссе", тонкие и оригинальные наблюдения, -- а они ждут от него простого школьного "урока"! Как часто я думал, в отношении аудитории, -- как не повезло Сергею Сергеичу! В Москве или в Питере не пробиться бы к нему было, а тут такое... Одно хорошо, что под неплохим врачебным присмотром был и писать мог сравнительно без помех.
Зато мне-то как повезло, думалось порою. Господь, милостивец, вона как всё распределяет... Честь быть нередко "единоличным" слушателем Аверинцева -- это кому рассказать ещё! Ну я иногда и рассказывал, но в основном просто тихо гордился. Или даже, чаще,по-детски радовался...
На спецкурсы ходило вообще всего по нескольку человек, особенно в первые годы, где в иные недели присутсвовало всего, кроме самого Аверинцева, 2 человека, и те "не-слависты" -- Ваш покорный слуга и моя добрая знакомая Элеонора Петровна Гомберг, старушка уже за 80, искусствовед из Питера, жившая в Вене ещё с семидесятых. Бывало, погода на дворе стылая и слякотная, осенняя, сам Сергей Сергеич в такие дни "увядал" как оранжерейный цветок, по его словам. У него обострялись всякие болячки (и астма, и сердце, и Бог весть что ещё), и состояние его явственно ощущалось слушателями. Ему было трудно читать лекции, и даже любимые стихи, которые он мог иной раз выдавать целыми "пачками", частенько прерывались знакомым и ни с чем не сравнимым Аверинцевским "ээ-эээ", но с какой-то тяжёлой интонацией. До слёз было его жалко. Но, как он сам иногда в приватных беседах признавался, он просто не мог не отправиться на лекцию, зная, что к нему наверняка придёт его слушать пожилая Элеонора Петровна, ехавшая к тому же довольно, по венским меркам, издалека. И Сергей Сергеич превозмогал себя. За все годы припоминаю только раз или два, когда Аверинцев по состоянию здоровья не пришёл в университет. Аверинцев весь как будто излучал традицию (в самом широком, но и -- глубоком смысле этого понятия), верность ей. Его нарочитая "старомодность" казалась некоторым немного деланной, своего рода стилизацией или даже "манерничаньем" (слышал я и такие отзывы). Я же, признаться, ни на мгновение не усомнился, да и теперь твёрдо уверен, что в случае Сергея Сергеича всё это было так же естественно, соприродно ему, как для нас в нашей повседневности бросить при встрече, походя: "Как дела?", особо и не ожидая развёрнутого ответа.
Если же спрашивал Аверинцев, то всегда с неподдельно и ненавязчиво участливой интонацией: "ЭдгAр (всегда -- на французский манер, с удареньем на последнем слоге), ну как вы?", мягким, ласковым голосом, подчёркивая именно это "кАк", но с нежным таким ударением, я бы сказал, -- "смиренно-ласково". Кто из нас, современников „глобализации“ и "десакрализации" всего, что только возможно, кто из нас вообще ещё знает, что это такое --говорить "ласковым голосом"?.. Потому в его присутствии делалось просто и хорошо, как с родным человеком.
Не было ни чувства дистанции, никакого холодного отчуждения, кроме естественного, глубокого почтения к Старшему, к неординарной личности, да и просто к человеку многознающему. Не было и некоей недостижимой вертикали, куда -- только задрав голову, что и можно было вглядываться, дальнозорко щурясь. Планка -- да, всегда была! Но то было, хоть и головокружительное, но пространство -- на вырост, дающее такое вдохновение, которое не почерпнёшь ни в каких мудрых книгах. И какое, увы мне,--так трудно описать! Будь ещё моё механическое печатающее устройство "тростью борзописца", тогда быть может…
Чрезвычайно характерной была манера Сергея Сергеича, рассуждая о чём-нибудь из области культуры, или богословия, будть то византийская традиция или латинская средневековая схоластика, так или иначе переходить на стихи. Вероятно, просто не мог он иначе. А может, просто таким он мне наиболее ярко запомнился: всегда, везде и при любых почти обстоятельствах читающим, почти "распевающим“, стихи -- чужие, а иногда и свои, в поучение, вдохновение или назидание мне, неразумному. А скорее всего, и не было у него особого намерения ("интенции") меня назидать, просто это я сам неустанно назидался происходящим. Конечно, понимать я это стал уже значительно позже. А, декламируя стихи в этой своей незабываемой манере, делал он это, естественно, на языке оригинала, какого бы то ни было, из того немалого количества, что он знал.
Рассуждая о каком-нибудь явно малознакомом (для меня нередко в то время и вовсе незнакомом) авторе или деятеле культуры, Аверинцев всегда, ну правда всегда -- этак протягивал: "Ну как вы, конеeчно, пооомните...", -- и далее следовало какое-то имя, которого я, как правило, не то, чтоб не помнил, но и вовсе никаким слыхом не слыхивал до сей поры об его существовании. Причём словечко "конечно" произносилось с таким значением, что становилось ясно -- этого не знать ты просто, вроде как, и права-то не имеешь! Все должны это знать!.. Причём произносил это Сергей Сергеич совершенно естественно, явно не ожидая какой-то моей особой реакции: всплеска стыда и раскаяния или же, наоборот, взрыва радости. Нет, говорилось всё самым натуральным тоном, без всякого затайного напряжения. Для меня эта фраза вместе с сопровождающей её интонацией настолько неотделима от образа Аверинцева в моей памяти, что даже сейчас, просто вспомнив её,-- так и встаёт он словно живой перед глазами, так и слышишь его голос, со слегка извиняющейся вроде интонацией,-- и как не бывало всей чреды лет, прошедших с его ухода...
В первые годы нашего знакомства я попросту старался отмалчиваться при подобных аверинцевских репликах, "наматывая на ус" новые для меня сведения. Иногда трусовато кивал -- да, дескать, знаю, хотя и не знал: куда там! Позже-таки, когда знакомы мы были уже поближе, я решался уже в подобных случаях произносить нечто вроде: "Простите, Сергей Сергеич, не знаю, не слышал... А кто это такой?.." Тогда-то я и стал постепенно понимать, что это означало переход на какой-то новый этап отношений. Ну а иногда оказывалось,-- и это бывало порою действительно неожиданно для меня, внутренне даже несколько "сбивало с ног", -- что: и знаю, и помню. Тогда радости моей не было границ.
