Чувствуется, что «старый генерал» прекрасно понимал маневры тех, кто окружал его, дожидаясь его смерти: он был полон решимости заставить их ждать как можно дольше!
В том же 1893 году на Конгрессе социалистического Интернационала в Цюрихе было решено отделить политическую борьбу от профсоюзной. Была основана Международная революционная социал-демократическая партия, условием для приема в которую было признание классовой борьбы и необходимости обобществить средства производства. Эта партия будет не слишком реальной. Каутский, которого теперь прозвали в Берлине «папой марксизма» за его популяризаторскую деятельность, объявил, что социализм неизбежен, а его наступление не требует активных действий. Он приверженец «пассивного радикализма»: «Мы знаем, что наших целей нельзя достичь иначе чем через революцию; мы знаем также, что не в нашей власти свершить эту революцию, как и не во власти наших противников ей помешать. Поэтому нам нет дела до ее подготовки или начала».
Некоторые профсоюзные организации, в том числе английские тред-юнионы, собрались отдельно и учредили профсоюзный Интернационал, тем самым отделившись от партийцев. В него вошли реформистские и революционные профсоюзы. Со своей стороны, Французская рабочая партия одержала явный успех на выборах в парламент, получив в нем с полсотни мест. В числе депутатов были Гед, Лафарг, Мильеран и Жан Жорес[71], будущий соперник Жюля Геда.
В 1894 году Энгельс опубликовал подготовленный совместно с Бернштейном третий том «Капитала», в котором повторялись вышеизложенные тезисы. В предисловии он уточняет, что второй и третий тома «Капитала», как неоднократно говорил ему Маркс, должны быть посвящены его жене, и добавляет, что во всех своих статьях, в том числе в этой, всегда называет себя не «социал-демократом», а «коммунистом». «Для Маркса и для меня, — продолжает Энгельс, — было поэтому чистейшей невозможностью употреблять для обозначения специально нашей точки зрения выражение столь растяжимое. В настоящее время дело обстоит иначе, и это слово („социал-демократ“) может, пожалуй, сойти, хотя оно и остается неточным для такой партии, экономическая программа которой не является просто социалистической вообще, а прямо коммунистической, — для партии, политическая конечная цель которой есть преодоление всего государства, а следовательно, также и демократии. Названия действительных политических партий, однако, никогда вполне не соответствуют им; партия развивается, название остается». Упрощение Маркса уже началось.
В сентябре 1894 года разразился скандал по поводу «дела Дрейфуса»[72], расколовший европейское левое движение и сыгравший важную роль в судьбе марксизма: Альфред Дрейфус попал под подозрение в октябре, под суд — в декабре, на каторгу — в январе. В это же время на Украине, в «зоне еврейских поселений» — огромном гетто, где держали российских евреев, — руководитель Всеобщего еврейского рабочего союза (Бунда) Кремер и еврей-социалист Мартов издали манифест «Об агитации», вобравший в себя весь опыт еврейского пролетариата. Мартов уехал из России; он станет одним из самых первых русских революционеров-марксистов, а потом — главным противником Ленина.
Элеонора осталась в одиночестве. Она боялась, что Луиза Каутская со своим новым мужем доктором Фрейбергером приберут к рукам больного старика Энгельса и Nachlass — сокровище отцовских рукописей. Теперь Фрейбергеры занимали часть дома Энгельса, на который даже повесили табличку со своим именем, и как будто держали его в своей власти, точь-в-точь как в свое время Каутские. Элеонора открылась сестре, но Лаура (ежемесячно пользовавшаяся щедротами Энгельса) ее не поддержала и оставила без ответа настойчивую просьбу приехать и самой во всем убедиться. Элеонора осталась один на один со своими опасениями, разделяемыми Эдуардом Бернштейном. Каутский, сохранивший хорошие отношения со своей первой супругой, призывал ее не доверять человеку, которого сам прислал на свое место: этот Бернштейн казался ему большим вольнодумцем…
Энгельс был плох. Он чувствовал приближение конца и потребовал у Каутского рукопись четвертого тома, вывезенную в Берлин «для проверки некоторых положений тома третьего». 14 ноября 1894 года он написал Лауре и Элеоноре о том, что намерен завещать всю свою библиотеку, в том числе книги, полученные после смерти Маркса, и их совместные рукописи Социал-демократической партии Германии.
Двадцать шестого марта 1895 года Энгельс сделал приписку к завещанию, согласно которой все принадлежащие ему письма, написанные Марксу или Марксом (за исключением их личной переписки), следует вернуть Элеоноре. Он завещал Бернштейну в Лондоне и Бебелю в Берлине — для партии — свои собственные рукописи, свою переписку с Марксом и свои авторские права. Его личное имущество, решил он, будет поделено между Лаурой, Элеонорой и Луизой; хорошенькая санитарка, затесавшаяся в круг наследников, получит к тому же мебель и вещи покойного, а также преимущественное право на аренду его дома, в котором она была намерена жить и дальше. Энгельс завещал 250 фунтов своим душеприказчикам, в том числе Бернштейну, и тысячу фунтов Бебелю на финансирование предвыборных кампаний СДПГ. Луиза попытается манипулировать стариком, чтобы завладеть рукописями, но тот откажется попросить дочерей Маркса передать их ему.
Перед смертью Энгельс хотел лично издать некоторые рукописи Маркса и первым делом решил опубликовать в официальном печатном органе партии «Форвертс» статью о революции 1848 года, предваряя ее длинным вступлением, подчеркивавшим значение революции в политической деятельности — странный и в то же время показательный выбор. Принимая во внимание угрозу цензуры, в этом предисловии он проводит различие между революцией — способом действия всего пролетариата — и осторожностью, которую рекомендует пролетариату Германии. Каутский нашел этот текст все еще слишком острым и кое-что подсократил. Разъяренный Энгельс написал ему 1 апреля 1895 года, что отрывок из предисловия, напечатанный в «Форвертс» без его ведома, подогнан таким образом, что он предстает в нем мирным проповедником законности любой ценой. Поэтому Энгельс требует опубликовать предисловие без купюр в «Нойе цайт», чтобы стереть даже воспоминание о первой постыдной публикации. Он намеревался высказать самому Либкнехту свое мнение по этому вопросу, равно как и тем, кто предоставил Каутскому возможность исказить мнение Энгельса. В тот же день он написал Полю Лафаргу: «Либкнехт мне удружил. Взял из моего предисловия к статьям Маркса о Франции 1848–1850 гг. все, что могло бы ему пригодиться, чтобы поддержать непременно мирную и ненасильственную тактику, которую он с тем большей охотой проповедует, что сейчас в Берлине готовятся жесткие законы. Но эту тактику я предполагаю лишь для сегодняшней Германии, и то еще с большими оговорками. Во Франции, Бельгии, Италии, Австрии этой тактики нельзя придерживаться целиком, а в Германии она уже завтра может оказаться неприменимой». Энгельс не говорит о России: на его взгляд, она не входит в этот круг, поскольку революция там просто немыслима.
