Перед смертью Энгельс хотел лично издать некоторые рукописи Маркса и первым делом решил опубликовать в официальном печатном органе партии «Форвертс» статью о революции 1848 года, предваряя ее длинным вступлением, подчеркивавшим значение революции в политической деятельности — странный и в то же время показательный выбор. Принимая во внимание угрозу цензуры, в этом предисловии он проводит различие между революцией — способом действия всего пролетариата — и осторожностью, которую рекомендует пролетариату Германии. Каутский нашел этот текст все еще слишком острым и кое-что подсократил. Разъяренный Энгельс написал ему 1 апреля 1895 года, что отрывок из предисловия, напечатанный в «Форвертс» без его ведома, подогнан таким образом, что он предстает в нем мирным проповедником законности любой ценой. Поэтому Энгельс требует опубликовать предисловие без купюр в «Нойе цайт», чтобы стереть даже воспоминание о первой постыдной публикации. Он намеревался высказать самому Либкнехту свое мнение по этому вопросу, равно как и тем, кто предоставил Каутскому возможность исказить мнение Энгельса. В тот же день он написал Полю Лафаргу: «Либкнехт мне удружил. Взял из моего предисловия к статьям Маркса о Франции 1848–1850 гг. все, что могло бы ему пригодиться, чтобы поддержать непременно мирную и ненасильственную тактику, которую он с тем большей охотой проповедует, что сейчас в Берлине готовятся жесткие законы. Но эту тактику я предполагаю лишь для сегодняшней Германии, и то еще с большими оговорками. Во Франции, Бельгии, Италии, Австрии этой тактики нельзя придерживаться целиком, а в Германии она уже завтра может оказаться неприменимой». Энгельс не говорит о России: на его взгляд, она не входит в этот круг, поскольку революция там просто немыслима.
Три месяца спустя, в начале июля 1895 года, Энгельс, который тогда был очень болен, с воодушевлением воспринял новость о самых первых массовых стачках в Санкт-Петербурге. Он также с волнением узнал, что 24 июля двадцатитрехлетний Жан Лонге (Джонни) — сын Женнихен и внук Карла — вошел в число ста двадцати французских делегатов от Рабочей партии своего дяди Лафарга и Геда, представляя региональную федерацию Нижней Нормандии на IV Конгрессе Интернационала в Лондоне. Джонни жил у своей тети Элеоноры с дядей Лафаргом, с которым часто общался после смерти матери; Лаура заменила ему мать. Они все вместе приехали к «старому генералу» и находились в Лондоне, когда 5 августа 1895 года Энгельс умер.
Судьба марксизма отныне будет решаться в Германии и России. Во Франции он будет лишь бледной копией того, чем стал в Германии; Англия превратится всего лишь в укрытие, где эмигранты будут искать прибежища и передышки, не оказывая влияния на британское общество.
Через двенадцать дней после смерти Энгельса Элеонора, забравшая все рукописи отца на английском языке, попросила Каутского продолжить работу над четвертым томом «Капитала». Она вступила в переговоры с издателем Дитцем, предложившим Мейснеру выкупить права на уже опубликованные книги.
В это время Луиза и открыла Элеоноре, что Маркс — настоящий отец Фредди. Она якобы узнала об этом от Энгельса на его смертном одре. Наверняка Луиза хотела получить от Элеоноры рукописи на сохранение. Элеонора сблизилась со сводным братом и намеревалась делить с ним своего рода обреченность на несчастье. Возможно, это известие както повлияло на решение, которое она приняла совместно с Лаурой: они решили доверить рукописи отца Каутскому, который, как им казалось, наилучшим образом сможет распорядиться этим наследием. Элеонора оставила у себя только статьи на английском языке. Луиза, будучи эмиссаром Бебеля в Лондоне, сообщила своему начальству, что это она добилась того, чего они так долго желали. Партия поблагодарила ее, не удосужившись выразить признательность дочерям Маркса! Элеонора была этим шокирована, казалось, все пропало: дарованное обратно не заберешь.
Однако отчаиваться было преждевременно: рукописи Маркса и Энгельса не было смысла вывозить из Англии из-за старых немецких антисоциалистических законов, запрещавших их ввоз. Рукописи Маркса остались у Элеоноры. Бумаги Энгельса, находящиеся под двойным надзором Бернштейна и Бебеля, спрятали по просьбе последнего в погребе одного лондонского активиста, Юлиуса Мотгелера, в двух деревянных сундуках с двойным навесным замком: один набор ключей был у Бернштейна, второй — у Луизы Фейдерер. Один не мог их открыть без согласия другого. Апофеоз товарищеского доверия…
Все больше проникаясь своей еврейской сущностью, которая, в ее представлении, необязательно была связана с верой, Элеонора теснее сблизилась с писательницей Эми Леви. Та опубликовала роман «Рувим Сакс» о сложностях вхождения евреев в английское общество, а потом оборвала свою жизнь, перечитав фанки своих самых прекрасных стихов — «Лондонская чинара». Потеря лучшей подруги стала очередным ударом для Элеоноры.
Смерть Энгельса развязала руки Бернштейну, который все в большей степени ощущал себя реформистом и писал в 1896 году из Лондона Каутскому: «Практически мы образуем лишь одну радикальную партию; мы делаем лишь то, что делают все радикальные буржуазные партии, вот только мы прячем это под словами, совершенно несоразмерными нашим делам и средствам». Бернштейн думал, что капиталистическая экономическая система теперь будет приспосабливаться к ситуации, что она способна стать лучше. Значит, к социализму можно прийти постепенно. Он даже осмелился критиковать Маркса, утверждая, что автор «Капитала» недооценил способностей к адаптации промышленного общества через расширение рынка, более быстрое обращение товаров и создание крупных предприятий (на самом деле мы знаем, что Маркс это предвидел). Бернштейн отвергал как идею о классовой борьбе, так и идею свержения капитализма. Повторив слова шиллеровской Марии Стюарт — «Пускай осмелится казаться тем, что есть!» — он потребовал, чтобы социалистическая партия признала, что является реформистской.
Законный наследник Энгельса, то есть некоторых рукописей Маркса, переметнулся к врагу! Социалисты в Берлине встревожились. Каутский был в ярости, как и молодая польская еврейка, недавно вступившая в партию и возглавившая входивших в нее радикалов, — Роза Люксембург. Она обвинила Бернштейна в том, что тот совершает ту же ошибку, что и Прудон, ошибку, в свое время разоблаченную Марксом: нужно понять, что внешняя иррациональность системы и составляет ее суть, и не пытаться заменить ее посредством реформ «более справедливым» или «более рациональным» капиталом. В противоположность Бернштейну Роза Люксембург считала, что способы, которые находит капитализм, чтобы выжить, неприемлемы, в частности экспроприация стран-колоний. Такая экспансия не может продолжаться бесконечно, «поскольку земля круглая», следовательно, капиталистический способ производства стремится к катастрофе.
