тебе особенно плохо в Цюрихе?
– Да от всего. Феликсу не до меня, у него своих забот полон рот, – раз, работы подходящей я не нашла – два, а главное, нет у меня там ни одной родной души.
– Что же ты ни с кем там не подружилась? Ведь ходишь, наверно, на какие-нибудь обеды и приемы?
– Я на этих обедах и приемах даже словом ни с кем перекинуться не могу.
– Почему не можешь? У тебя ведь неплохой немецкий.
– Потому что они для меня как инопланетяне, и я не знаю, о чем с ними говорить. Одеваюсь я на такие приемы всегда невпопад. Молча сижу целый вечер в углу и мечтаю поскорей вернуться домой, хотя зачем мне домой, толком не знаю. И неделями жду, когда появится Марат.
– Я так и знала, что все дело в Марате. Знаешь, он мне как-то сказал, что ты – его анима.
Ее снова начал бить озноб, и я попросила у стюардессы два одеяла, чтобы ее завернуть.
Она прижалась ко мне, как иногда прижимается Сабинка:
– Знаешь, Лилька, я всю жизнь тосковала по Леве. Кроме того, что он был моим лучшим другом, он был замечательным любовником. После его смерти я прожила долгую жизнь, в которую время от времени впускала разных мужчин. Я много себе позволяла: иногда среди них были замечательные ученые, а иногда молодые аспиранты, но ни один, ни один не мог сравниться с Левой. А они там, в тюрьме, все его мужские способности отбили, и после тюрьмы он уже ничего не мог. И очень от этого страдал. Мне кажется, что он умер не оттого, что ему отбили почки, и даже не оттого, что он не мог больше оперировать, а от горя и стыда, что он перестал быть мужчиной. Ведь мне было всего двадцать пять лет, и он очень меня любил.
Лина положила голову на ладони, скрещенные на обеденном столике, и заплакала:
– Они всю жизнь мне исковеркали. Я рада, что Марат хочет от них уехать.
Я обняла ее, как иногда обнимаю Сабинку, и ужаснулась – у нее совсем не осталось тела, только легкие птичьи косточки, туго обтянутые кожей.
Она вдруг прошептала мне прямо в ухо:
– Я знаю, что скоро умру, и мне очень хочется знать – унаследовал ли Марат его удивительную способность к любви?
От этого вопроса меня охватил жар, и я ей ответила честно:
– Конечно, унаследовал. Иначе что бы меня так к нему припаяло?
Она утерла глаза и сказала:
– Тогда уходи от Феликса и держись за Марата. Хоть он и на семнадцать лет старше тебя. – И опять неожиданно заснула, будто сбросила со своей души какое-то тяжкое бремя.
В аэропорту нас встретил повар Марата, Виктор, и вихрем промчал через Москву домой. А дома Люба подняла вокруг Лины страшную суматоху – она ее кормила, поила настоем каких-то трав, купала, как ребенка, и заворачивала в махровые простыни. Я позвонила Марату, что мы уже в Москве и что в Лине еле-еле теплится жизнь.
Он с трудом удержался, чтобы не заплакать:
– Я тебе, Лилька, никогда этого не забуду, – и сказал, что немедленно вылетает в Москву: – Ничего, дела подождут.
Он спешил не напрасно: через день после его приезда Лина умерла. Умерла ночью, во сне: у нее случилось мощное кровоизлияние в мозг.
И мы с Маратом остались сиротами. Мы очень ее любили.
* * *
Елена Сосновская, Цюрих, 2011 год
Вчера исполнилось два года со дня смерти Лины, и я все еще плачу по ней.
За эти два года моя жизнь полностью преобразилась, и я не знаю иногда, глядя в зеркало, я ли там, в стекле, или другая женщина – с другой биографией, с другой любовью, с другим мужем и даже с другим именем.
Это часто случается с женщинами, и я бы не стала об этом писать, если бы перемена в моей жизни прошла обыкновенно и буднично – развод, новое замужество, перемена фамилии и переезд в новый дом. Но у меня это произошло с такой драмой, что хоть пиши об этом роман.
На Линины похороны в Москву прилетел и Феликс – он ведь тоже к ней привязался за годы жизни в Академгородке. Мы там часто у нее бывали, сидели по вечерам за чаем и говорили обо всем на свете, а больше всего – о ее книге, которой мы тогда были очень увлечены. Ее квартира была для нас как бы вторым домом, будто она была нашей матерью – «такая же хитрожопая, как моя маман!» – восхищался Феликс. В его устах это был высший комплимент.
Он прилетел с Сабинкой, но некому было радоваться ее приезду, кроме меня. Зато она радовалась, не понимая, что ее привезли на похороны. Ей нравилось все – вкусная еда, плавательный бассейн и прогулки по собственному парку. Но особенно ей нравилось, что все вокруг говорят по-русски: она так устала от непрерывно плещущейся вокруг нее немецкой речи.
Пришлось взять ее на похороны, потому что не с кем было ее оставить: и повар Витя, и горничная Люба ни за что бы не согласились лишиться благодати поплакать над могилой Лины, которую они за прошедший год нежно полюбили. Мы – Марат, Феликс, я и две дочки Марата – взрослые красивые дылды, Наташка и Зойка, – тоже плакали, глядя на комья земли, постепенно заваливающие гроб. Не плакала только бывшая жена Марата Марина, хоть ей полагалось бы и притвориться для приличия.
А впрочем, зачем ей нужно было притворяться? От Марата она не зависела, была все так же хороша и элегантна, как пять лет назад, если не присматриваться внимательно. Ее сопровождал новый муж, не такой богатый, каким в ее время был Марат, зато красивый и молодой – лет на пятнадцать моложе ее. На мой тихий вопрос «кто он?» – Люба шепнула, что он – хозяин модной парикмахерской, которую ему купила и оборудовала Марина.
Не скрывая своего очевидного нежелания оплакивать покойную свекровь, Марина не смогла сдержать радостного возгласа при виде Феликса:
– Дорогой мой тренер, с тех пор, как вы меня обучили, я все совершенствуюсь и совершенствуюсь в теннисе! – И прямо над могилой пригласила его назавтра к ней на обед – одного, без меня и без Марата. Мне показалось, что она не прочь и для него купить и оборудовать какое-нибудь модное предприятие.
Вечером после похорон мы все бродили по дому как неприкаянные, а я так распухла
