class="p1">– Вот я и надумал к вам обратиться, – говорит помещик Петушкову. – Вы не пьете, и законы вам известны. Вот еще я объявление нашел, такое подходящее, пишет так…
Он достал из кармана вырезку из газеты и читает:
– «Хорошенькая, чуткая и одинокая душа ищет спутника, могущего поддержать ее. Вместе побредем…» Это заставило меня опять задуматься, – говорит помещик-москвич. – Написано хорошо, за сердце берет. Кто знает, может, и правда? Вместе побредем… Неплохо ведь, согласитесь.
– Да… – согласился Петушков, – одинокая душа – это глубоко и даже поэтично. Та энергичная женщина что-то фронтом отдает, революцией. А уж нам эти революции надоели вот до чего…
– Это верно, – согласился помещик. – Вот у меня и явилась мысль к вам обратиться, дорогой. Попытайте узнать, как что, кто она и как вообще… А то как-то сам стесняюсь сразу. Да и толст… А вы худой… Ну а потом, когда вы узнаете, кто она, ну и меня представите. Вы-то ведь женатый, серьезный человек.
– Да… – соглашается Петушков, – у меня женщина замечательная. Она в Реймсе осталась теперь, а я искать дела приехал сюда. Так она мне прислала пятьдесят франков. Ну, вспомнила, в первый раз я от женщины деньги взял. Она пишет мне так нежно: «Купи себе носки». Понимаете, какая. Она скучает. Вот любит меня, только не может сюда приехать, там квартиру оставить не на кого. Да и я тут ючусь в комнатушке.
– Ну, вот так… – предлагает помещик, – сто франков вам на расходы.
Ну и дал, значит, ему. Петушков распрощался с помещиком, вернулся в гостиницу, сто франков. Заплатил в счет за квартиру шестьдесят франков, сел за столик и сочинил письмо «одинокой душе», назначил ей свидание днем в соседнем синема, написал: «Буду ждать у подъезда, узнаете меня – буду держать в руках серую шляпу».
Дожидается Петушков у подъезда синема, в руках держит шляпу. Не идет что-то. Вдруг подходят две: одна – сама «одинокая душа» небольшого роста, прехорошенькая брюнеточка, за ней другая. Батюшки! Знакомая москвичка – Игоркина. Прямо к Петушкову и говорит, смеясь:
– Вот вы чем занимаетесь…
А Петушков ей:
– Позвольте… а вы тоже чем занимаетесь?..
Зовет в синема. Ну, сидят в синема, то-сё, разговоры…
– Поедемте, – говорит Игоркина, – завтракать.
Петушков думает: «У меня всего двадцать пять франков осталось».
– Извините, – говорит, – в два часа я должен по делу быть – американец ко мне приедет. Пойдемте покуда в кафе.
В кафе «одинокая душа» гарсону велит подать ей папиросы «Визирь». «Батюшки! – думает Петушков. – Десять франков…» Но видит – «одинокая душа» так на него любезно смотрит, улыбается, зубки у ней такие белые, ротик маленький, хорошенькая, веселая, и так заговорились. Когда пошли из кафе, ему знакомая Игоркина и говорит:
– Вы ей понравились…
– Почему вы думаете? – спросил Петушков.
– Я-то, – говорит, – женщина, я всё вижу. Нечего. Понравились. А сколько вы можете, – спрашивает, – дать ей в неделю?
У Петушкова в голове закружилось. «Хороша, – думает, – баба, сразу так мгновенно прошло сквозь всего чувство. – Зачем, – думает, – я буду ее ему уступать, тому, толстому помещику?» И сказал Игоркиной:
– Я покуда без дела здесь, дам ей франков пятьдесят в неделю.
А Игоркина ему закричала:
– Да вы с ума сошли! А еще письма пишете, свидания назначаете, заставляете время зря терять. А еще москвич. Постыдитесь!
Петушков прямо ошалел.
– Позвольте, – говорит, – мадам Игоркина. – Да что вы! Разве у нас в Москве могли быть такие вопросы? Вы, – говорит, – потонули в материализме…
А она ему:
– Ах, вы не стройте, пожалуйста, из себя наивного. Вы ищете чуткую, нежную, одинокую душу без копейки. Ну так прощайте, поищите дуру.
И обе они ушли…
Петушков рассказал этот пассаж своему приятелю, Исааку Яковлевичу.
– Скажите, – говорит он ему, – как жить в такую эпоху, когда всякая мораль потеряна?
Приятель Исаак Яковлевич грустно с ним согласился и сказал:
– Какую же вы себе так-таки хотите мораль за пятьдесят франков в неделю? Этого таки да, невозможно…
Марья Петровна Остоушкина после обедни зашла к своей приятельнице, Пелагее Васильевне Утюговой. Обе они были москвички и вместе кончили гимназию.
Марья Петровна жаловалась на мужа:
– Что только у нас делается, дорогая! Такая паника в квартире!.. Борис Абрамович всех напугал. И откуда деньги взялись? Тысячу кило сахару купил! Полную комнату набил. А в середке сахара место себе оставил, сомье [10] поставил посредине. Бомбы когда полетят, говорит, сахар и не пропустит. А мой Илья Семеныч ему во всем верит. Постель поставил посреди комнаты, на постель навалил комод, всё белье высыпал из ящиков, раскидал. На комод сверху – ванну жестяную. Окна все черной бумагой заклеил, мокрые одеяла на двери повесил, а потолок голубой краской раскрасили. Тьма такая в комнате, клеем пахнет, дышать нельзя. В рот ничего не возьмешь. Что делается, что делается!.. А в третьей комнате у нас Гребенщиков мешки таскает – с мукой, крупой, сухарями, запасы делает…
– Ну что же, голубушка, – говорит Пелагея Васильевна. – Это умные люди. А мой Владимир Федорович ни о чем не заботится. Пьет красное вино без передышки. «Анжу» сухое выдумал. Бутылки домой натаскал. Сердится, говорит: «Не учи меня, я химию-то проходил, меня газы не возьмут, плевать я на газы хотел!» Окна не завешивает, а вид у нас и правда из окон хороший – в парк окна выходят и Эйфелева башня видна. Что говорить, нет, милая, у вас умно поступают. А мой знать ничего не хочет, говорит, войны никакой не будет. Обедами занят в своем обществе, пельмени покупает и ночью домой приходит. Газету по утрам, когда проснется, поглядит минуту, бросит и скажет: «Всё не то». В тунике сидит. Давай кофе – и туда рюмку коньяку с утра льет. Серьезный человек, только беспечный. Когда замуж за него выходила, то у меня был другой жених, атташе был где-то. Так он про меня сказал, что я за утюга замуж вышла. Он его «утюгом» звал. Вот что, милая, я к вам поеду – хоть посмотреть, что люди делают. «Я, – говорит, – дипломатический корпус прошел». У него в голове всё другое.
И обе подруги приехали к Марье Петровне смотреть, как проводится пассивная оборона своими средствами, по совету Бориса Абрамыча.
Квартира Марьи Петровны помещалась в третьем этаже большого дома. Позвонили.
Отворила дверь старушка, которую звали Валенька. Марья Петровна спросила:
– Валенька, дома ли Илья Семеныч?
– Дома, – кротко ответила Валенька и всплакнула.
В квартире было темно. Марья Петровна зажгла электричество. В коридоре пахло клеем, валялись куски бумаги, лежали большие малярные кисти,
