— А как же «Отче наш»? — спрашивала я.
Все их проповеди были рассчитаны на тех, кто с Евангелием не знаком. И почти всё, что они говорили, было такой же ложью, как то, что нет в Евангелии текста молитвы.
Он приходил к нам как гость, мы его угощали, были приветливы. Он же принимал наше гостеприимство как
слабость глупых аборигенов и продолжал настаивать, делался агрессивным.
Однажды в Москву прилетели его начальники из Америки. Трой попросил нас показать им Кремль. Мы пошли, все так же беседуя о Библии. Я не настолько хорошо владела тогда языком, чтобы свободно цитировать Евангелие на английском (других языков они не знали), поэтому запаслась двуязычным Евангелием. Они мне показывали фразу на английском, я читала перевод и тут же «отвечала» им другой цитатой из Библии.
В конце они сказали:
— Вот ради таких, как вы, мы и прилетели сюда проповедовать.
— Ради меня можете не стараться, — отвечала я. — Мы православные и, что бы вы ни делали, православными и останемся.
Гуляя по Александровскому саду, один из «начальников» подошел к кремлевской стене и принялся отколупывать от нее кусочек кирпича.
— Что вы делаете? — не поняла я.
— Я дочке обещал привести кусок поверженного нами Кремля.
Спасибо этим двум идиотам, что они простодушно расставили для меня все точки над i.
Я пошла в храм Большого Вознесения (тот, где венчался Пушкин), дождалась батюшку после службы, посоветовалась с ним.
— Секта, — сказал батюшка. — Все вы правильно почувствовали.
Так и закончилась наша «дружба» с Троем Данном.
Я описала эти события в своем романе «И в сотый раз я поднимусь». Там приведен предельно точный и детальный рассказ о том, что с нами тогда происходило. Этого рассказа я и буду придерживаться тут.
Моя жизнь, полная трудов и забот, наполнялась и радостями, которые я, как и прежде, старалась организовывать себе сама. В те времена мы нашли неподалеку от дома, на улице Алексея Толстого уютный спортивный зальчик, где можно было за вполне доступную плату потренироваться на различных снарядах.
В теплое воскресенье начала октября отправилась я со своими сыновьями, как обычно, в спортзал. Вышли оттуда через пару часов усталые, распаренные, расслабленные. Хорошо! Улицы были пустынны и тихи. Впереди понедельник, но у меня он был свободным днем. Хлопоты — только приятные. Мы шли, болтая о всякой еруновой всячине. Пашка предвкушал, как завтра по кабельному каналу, который почему-то случайно ловился нашим теликом, будут показывать американский фильм «Бетховен» не про композитора, а про огромную собаку-сенбернара, и он его запишет на видак, потом отнесет в школу и поменяется с Васькой на страшнейший триллер. Это он для меня старался, потому что я очень любила триллеры.
Шли мы себе, мирно планируя свои мелкие обывательские радости, а, оказывается, в это самое время решалась судьба отечественной демократии!
Демократия — это такая невидимая, но ощутимая субстанция, которую полагается беречь, защищать, ложиться ради нее костьми, если не желаешь прослыть врагом рода человеческого.
Ну, вот раньше, совсем еще недавно таким объектом всеобщей защиты и охраны был маячивший на горизонте коммунизм.
В предперестроечные годы люди кое-как приспособились жить с ним по обоюдному согласию: мы тебя не трогаем, и ты нас оставь, пожалуйста в покое, какими есть.
Демократия же была слишком молода и непредсказуема. Поэтому в первые годы частенько давала о себе знать.
Обычно она существует сама по себе, а люди сами по себе. И коли так — все хорошо.
Но иногда ей требуются доказательства безграничной любви и нежной заботы народной о ней, вожделенной.
Вот тогда — держитесь, дорогие братья и сестры!
Главное: для неискушенного человека, осмелившегося просто и бездумно жить отпущенные ему дни и часы существования, кранты подкрадываются незаметно.
Ну, какие-то там ведутся дебаты по телевидению. Кто-то с кем-то в чем-то не согласен. Противостоят друг другу разные силы. Перетягивают канат. Меряются… ну, скажем, демократическим запалом. У кого он больше, глубже, тверже и протяженнее.
Это их жизнь. Они знают, за что сражаются под знаменем демократии. За власть.
И пусть себе. Но им хочется втянуть в это дело массы. Чтоб громче было, сильней прозвучало, по всем углам раздалось.
По пути домой мы с удивлением видим большие отряды милиционеров, вооруженных до зубов. В касках, бронежилетах и с боевым оружием.
Тревожная картина. Что происходит? Отечество в опасности? Пора кричать караул?
Ах, да, да! Там же президент не поладил с парламентом. Обиделись они друг на друга, и президент, как бо́льший демократ, приказал разогнать недемократический парламент на фиг. А те закрылись в Белом доме. И теперь что-то будет.
Но все равно это как-то воспринимается отстраненно. Не как два года назад. Как-то не всерьез.
Однако все более чем серьезно. Мы, оказывается, очень многое пропустили, расслабляясь в своем шикарном спортзале, как барчуки.
Мы спокойно заходим в свой двор со стороны Трубниковского переулка и слышим хорошо знакомые, хоть и порядком за два года позабытые, звуки: стрельбу со стороны Садового кольца.
Тем не менее ума у нас явно не хватает, чтобы понять, насколько это все не понарошку. Вместо того чтобы идти себе побыстрее домой, они проходят в арку, чтобы посмотреть, что такое интересное и захватывающе-историческое опять творится на улицах любимого города.
По Садовому кольцу катятся грузовики. Вид у них, как в кино про войну. Боевой и целеустремленный. В кузовах мостятся возбужденные ездоки со знаменами и, как и только что встреченный ОМОН, с автоматами наперевес. Но это люди штатские. Вид у них не официальный, а революционно-повстанческий.
Рев и несусветный мат несутся от грузовиков: «На Останкино!»
В арке рядом стоят два возбужденных мужика, глаза у них пьяные. Видно, что адреналин зашкаливает.
— Ну что, мальцы! — радостно обращается один из них к моим детям. — Конец Ох-ельцину! Сейчас пойдем по квартирам жидов бить! Где тут у вас жиды?
— А я вам сейчас покажу жидов, фашисты проклятые! — выходит на передний план старая, лет за восемьдесят, дама из соседнего подъезда.
Я ее знаю: это известная переводчица. Высокая, статная, красивая, из тех, кто с возрастом становится значительнее и внушает непонятное почтение. Соседка вышла выбросить мусор, но, как видно, звуки стрельбы отвлекли ее от бытовой заботы, она устремилась в арку, так и держа в руке неопорожненное помойное ведро.
