При погроме каратели превратили село в сплошное пепелище. Люди вновь начали воздвигать на пожарищах жилье, старательно обстраивая свою жизнь. Весной 1933 года Давэйцзы постигла новая ужасная трагедия-дома опять его рели дотла, а во время пожара погибли жители деревни.
Весной 1934 года семья Чо Тхэк Чжу переселилась в другое место — построила бревенчатый домик в глубокой горной глуши Лаоелина на расстоянии около 12 километров от Давэйцзы. Это и был тот дом, в котором я отведал целебного отвара из чумизы с медом, что помогло восстановить мои физические силы.
В семье Чо Тхэк Чжу было девять человек. Они у входа в ущелье, на отдалении 8 километров от дома, построили небольшой шалаш и начали там заниматься подсечным земледелием. В страдную пору, когда не хватало рабочих рук, вся семья спала и питалась в шалаше, чтобы сэкономить время. Когда созревали хлеба, их быстро жали и на себе переносили в лесной домик, прятали зерно на хранение в землю. Крестьяне затем время от времени извлекали его из подземного хранилища и обрабатывали на крупорушке, приводимой в действие человеческими ногами. Вот так они и питались до нового урожая.
Это было наивным, примитивным самообеспечивающим хозяйством, но Чо Тхэк Чжу им довольствовался. Иногда семья ходила с зерном в городок Нинань с целью обменять его на другие продукты или товары. Достать ткань, обувь, спички, соль, иголки с нитками и прочие предметы первой необходимости — это и было целью проводимых рыночных операций. Других форм общения с внешним миром не было. Городская цивилизация никак не могла проникнуть в эту далекую глухомань, куда не было ни дорог, не могли пройти не только машины, но даже повозки. Не проникало сюда и электричество. Детишки полностью были изолированы от школы. Все просвещение заменялось наставлениями старика, а литература и искусство-сказками и песенными напевами невестки Чвэ Иль Хва, число которых можно было сосчитать по пальцам…
— Страшное, дедушка, одиночество и скука в этой безлюдной глуши? — спросил я старика, испытывая что-то вроде бурного чувства, похожего на негодование.
Старик Чо с грустной улыбкой ответил:
— Да, так одиноко и скучно, что и говорить нечего. Зато не маячат перед глазами ненавистные япошки. От всего этого, кажется мне, я здесь начинаю заметно полнеть. Для нас это теперь своя земля обетованная!
Упоминание слов «земля обетованная» заставило сжаться мое сердце.
Разве можно сравнить эту горную глухомань с обетованной землей? Неужели идеальные мечты корейской нации скатились до такого жалкого предела?! Япония отправляет своих переселенцев в Корею, где они прибирают к рукам плодородную землю, а наши соотечественники, перебравшиеся на немилую землю Маньчжурии, вынуждены ютиться в мышиных клетушках, расположенных среди тесных горных ущелий. Не найдешь на свете более страшной тюремной жизни, чем жизнь в этой горной чащобе!
Да, такое жилище, несомненно, напоминает тюрьму! Если оно чем-то и отличается от мест заключения, так только тем, что здесь нет надзирателей, тюремных стен и оград. Величайшим надсмотрщиком этой «тюрьмы» являются полиция, войска Японии и Маньчжоу-Го, а оградой ее — угроза от этих карателей. А дедушка Чо Тхэк Чжу еще сравнивает эту тюрьму с обетованной землей. Поистине трагическое самоутешение!
Меня даже как-то разочаровывало такое мышление старика, который, будучи заключенным в этой «тюрьме», сковавшей его самого, считает ее чуть ли не земным «раем». Меня преследовала мрачная мысль: «Если каждый кореец будет так же безропотно воспринимать реальную жизнь, как старик Чо Тхэк Чжу, — то Корея никогда не увидит света возрождения».
— Дедушка, какая горькая судьба у корейцев! Вот вы даже считаете это место обетованной землей. Наверное, Самсу и Капсан, эти всем известные места ссылок, не являются более изолированными и глухими, чем эта глухомань. Пока в Корее и на маньчжурской земле хозяйничают япошки, для нас с вами не может быть ни обетованной земли, ни спокойной жизни. Значит, со временем и до этой горной глуши дотянутся щупальца карателей. Этого никогда не надо забывать.
Конечно, я знал, что мои слова встревожат старика, но все равно прямо и без обиняков выложил ему свою душу.
Нервно подергивая бровями, старик Чо долго не отрывал от меня своего взгляда, утомленного, может быть, разочарованием, а затем произнес:
— Если эти злодеи, эти изверги доберутся и до этой глуши, то на свете больше негде будет жить корейцам. Будь прокляты эти подлецы, сделавшие жизнь простого человека такой горькой!.. Кочуя с семьей с места на место, я проклинал этих пятерых министров-предателей[17]…
Такой была в общих чертах моя беседа со стариком Чо Тхэк Чжу, которая проходила на рассвете того дня.
На следующий день, поднявшись с постели, я уже начал немножко прогуливаться и даже читать. А спустя несколько дней смог уже заниматься даже легким домашним трудом. Днем проводил военно-политические занятия, а вечером собирались все вместе, чтобы немного повеселиться. Каждый раз к началу веселья я вместе с двумя-тремя бойцами, устроившимися у Чо Тхэк Чжу, переходили через ручеек в дом Чо Гена. Даже в этих тесных, темных домишках беженцев партизанский отряд не нарушал распорядка дня и выполнял его так же строго, как и в Ванцине.
Через три или четыре дня, точно не помню, я решил отдать отряду приказ тронуться в путь. При этом все мы хорошо понимали, что самые элементарные приличия и мораль не позволяют нам, крепким мужчинам, число которых превышает семью старика из 14 человек, причинять хлопоты этим бедным крестьянам, находиться у них на иждивении, нанося невосполнимый ущерб их и без того скудному запасу продовольствия.
Но моя первая же попытка натолкнулась на протест со стороны командира роты Хан Хын Гвона. Он категорически воспротивился моему плану. «Отправляться на такой холод после перенесенной болезни равносильно самоубийству, — заявил он. — Я помогу согласитьсяс таким рискованным шагом!» В это время он был даже категорически против моих прогулок в лесу.
Количество продовольствия для трехразового питания около двадцати мужчин требовалось немалое. Даже если прикинуть согласно обычным нормам для взрослого человека, существующим ныне на пунктах продовольственного снабжения, то получится, что за 20 дней следовало израсходовать 4мешка зерна. Так что мы тогда истратили почти весь запас зерна, хранившийся в тайниках старика.
Но старик Чо Тхэк Чжу никогда не считал наше пребывание в его доме обременительным, не хмурился и не вздыхал, не кривил лицо. Наоборот, когда мы извинялись за причиненные его семье хлопоты, он не давал нам раскрыть даже рта. «Что вы говорите! — махал он руками. — Забота о воинах своей страны — прямой долг и обязанность народа. Никаких хлопот!» Действительно, это был человек большой души.
