послали к хозяину вотчины с вопросом: хорошо ли гнать такого человека?
Дождь усилился. Холод пробирал до костей. Одежда вымокла, кони устали…
Наконец, ворота со скрипом растворились.
— Заезжайте. Примет князь.
Дмитрий Михайлович, даром что не ждал и не хотел таких гостей, а поступил как русский человек. Велел коней напоить и накормить, а приезжим выдать сухую одежду да снарядить трапезу.
Глянул Козьма на «большого богатыря», и сердце зашлось в крике. Худ, бледен, рука на перевязи, ходит неверной походкой. Был богатырь, да половина того богатыря осталась.
Весной, как слышал Козьма, Москва восстала против иноверцев и дралась на Страстной неделе с литовцами, поляками да наемными немцами. В прямом честном бою наши одолели. Но взялась вражья сила жечь город, много его славных защитников погибли в огне, иные же отступили. Видно, крепко досталось князю, когда бился он, среди пламени, с захватчиками.
Помолясь, сели за трапезу.
Князь молвил:
— Хлеба вашего не возьму. И служба ваша мне ни к чему. За честь благодарен. Но сами видите: болен я. Не подняться.
Решил, значит, отказать, не бесчестя земских послов. Хворью отговориться. Отчего же так? Чем плох господин Нижний Новгород знатному человеку московскому? Чем не угодили князю горожане? Да ведь тут и познатнее его на воеводстве бывали. Недавно сам боярин Шереметев нижегородцев на неприятеля водил, не побрезговал! А Шереметевы Пожарских-то познаменитее будут. Что — Шереметевы! В старину, бывало, князья из местного рода всей Русью правили! А этот, видишь ли, высокомерничает.
Козьма чувствовал, что закипает. Мысленно сотворив молитву, он успокоился и заговорил:
— Нету ныне Московского государства. Один кусок поляки оторвали, другой — шведы, третий под разбойными казаками стонет. Остались только грады вольные. Нижний, да Казань, да еще несколько — те, что ближе к Студеному морю. Народ у нас ярма чужого не любит и веры менять не хочет. Но что мы такое? Островки малые, последние островки царства. Другие части державы волнами Смуты затоплены. Ведомо нижегородцам, если не отберем Москву, если Россию не восстановим, то и наш город затопит. Может, последний раз дает нам Бог с силою собраться. Может, не будет больше этой силы. Люди последнее отдают, готовы смертную чашу пить. Молю тебя, княже, веди нас, а мы тебе будем во всем покорны. Иначе все погибнем. И мы, и ты с нами, грешными.
Пожарский смотрел на него остро, яростно. В глазах его собралась жгучая воля. Нет, хворь ему не помеха. И на коня вскочит, как здоровый, и саблю поднимет, будто не изранен, и людей за собой поведет, словно не устал от боев да походов.
Гневно заговорил Дмитрий Михайлович:
— Значит, Бог так судил! Изворовалось царство! Изгрешился русский народ! В грязи сидим, в телесной и душевной нечистоте, как звери! Грызем друг друга, изменяем друг другу, голоса чести более не слышим! По грехам страдать нам выпало. Надо смириться.
Тогда Козьма ответил:
— Может, и так. А только смириться — мало. Надо исправиться. Вернуть время, когда погибель наша еще не наступила.
Князь закричал на него:
— Да нет больше сил! Пойдем опять, оружие поднимем, да свои же, свои в спину шильцем ткнут! Помнишь, как воевода Ляпунов русских на поляков поднял? А помнишь, как ему русские же голову и снесли? Вот так-то. Последнее, говоришь, люди отдают? Одни отдали, другие присвоят! Видел уже! Сгнило все!
И услышал в ответ:
— Я, княже, никого не предавал. Не воровал. Жил по чести. Богу не дерзил. И другим не дам земское дело разорять. Никому.
Козьма сказал твердо. Пускай Пожарский — князь, а он — всего лишь торговый человек, да и то не из богатейших, а все же правды не переступал и тем крепок.
Смотрел на него воевода… не сказать как. Пронзительно. И злился, и отчаяние его мучило, и какая-то надежда в глазах его была. Он будто уверил себя: «Всё, катимся в пропасть, не спасемся». Но вдруг усомнился: «А вдруг есть надежда? Зацепимся, потянем да Бог поможет… Еще раз поверить?» Ох, трудно! Такого навидался князь в своей Москве, не приведи Господь!
Но тут не Москва. Тут больших бояр нет. Тут у людей на душе другое.
Пожарский смотрел и молчал.
Колебался.
Князь растерян. Не высокомерен, не брезглив, а просто растерян. Много крови пролилось без толку. Проливать ли ее вновь?
Тогда в их разговор вмешался Феодосий:
— Дмитрий Михайлович, прошу тебя, дай мне слово сказать наедине.
Тот кивнул.
Козьма с поклоном вышел за дверь. Не обиделся. Феодосий умен, знать, не просто так хочет с князем поговорить без свидетеля.
Да только дверь закрылась неплотно. Все через нее слышно.
— Благословение тебе от владыки Нижегородского, князь.
— Мой ему поклон.
— Вот что я скажу тебе, раб Божий Димитрий: не обижай нижегородцев! Пришел к тебе их выборный староста, крепкий, как адамант. Когда сбирали казну на ополчение, он у своей жены кольца-мониста взял и в общую груду бросил. С тех пор никому ни копеечки мимо дела расходовать не дает. Как пес цепной на земских деньгах. Такой не продаст.
— А прочие?
— С прочими вы как-нибудь управитесь, ведь будете всему войску начальники, а не простые воины. Знаю, труд большой. Знаю, головы свои положить можете. Он тебе терновый шлем ныне предложил, как Христу терновый венец на главу надевали. Христос носил, и ты не откажись.
Пожарский вздохнул с печалью:
— Не себя жалею, отче. Что себя жалеть? Я мясо рубленое, стреляное. Мне от Бога назначено лоб под чужие сабли подставлять… Людей своих не желаю напрасно к смертной чаше вести. Да и чужих людей также страшусь в поле положить без дела, за пустое. Опять все рассыплется из-за скверны людской.
— Не за пустое, князь. Патриарх заточен. Храмы стоят без пения. Злой враг попирает православную веру. Да и видишь же ты — не все скверны`, есть еще чистые люди! Ради Бога, князь. Впрягайся, больше некому воз везти.
За дверью послышался шум. Что за шум? Не понять… Неужто сам большой воевода перед настоятелем Печерским, пусть и древней обители начальником, а все же не московской, на колени становится? Царский доверенный человек, при дворе государевом служивший?! А ведь так и выходит, не иначе!
— Ладно, — едва слышно произносит князь, — видно, пришло время опять под стяг вставать. Ну, что дал Бог, тому и быть. Благослови, отче.
Вышел Дмитрий Михайлович из трапезной. Повернулся к Козьме:
— Какого ты роду будешь?
— Отец мой в Мясном ряду был торговец, и я таков же.
Тогда — в первый раз — улыбнулся князь Рюрикович и сказал:
— Прости меня, земский староста. Прости меня,
