Но умысел другой тут был: большие мальчики рады были приходить, одни как музыканты, другие как помощники Живокини, режиссеры, бутафоры, плотники и проч.: словом, все те, у кого были интрижки с большими девицами. А какие девицы-то в то время были — прелесть! Сабурова Дарья Матвеевна — сестра известного артиста Александра Матвеевича; у ней был великолепный голос — контральто. Для нее одной нанимали учителя-итальянца — старика Бравура; он был кастрат, у него был претоненький и превысокий голос, и, несмотря на свои лета, он пел очень хорошо. Я очень любила музыку и всегда хорошо училась петь. Для Дарьи Матвеевны стоял особый рояль в танцевальной, она же и театральная зала. Так что одна половина была возвышена и отделялась местом для оркестра. Во время уроков зала запиралась и никому не позволялось входить, а я, бьюало, заранее войду и спрячусь или под полом театра, или в оркестре под лавку да так весь класс и просижу или пролежу под лавкой, не смея дохнуть, только чтобы слушать хорошее пение. Вторая знаменитость была Н. В. Репина; потом Ребристова и многие другие более или менее талантливые. Сабурова была добрая, но очень вспыльчивая и капризная; зная, что ей за талант все прощали, она позволяла себе слишком много: однажды инспектор Фитингоф чем-то не угодил ей; она начала с ним ссориться и кончила тем, что ударила его в щеку. Об этом донесли не только директору, но даже военному генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Он сам приехал разбирать их и кончил тем, что отставил Фитингофа, говоря, что инспектора мы всегда найдем, а подобные голоса веками родятся. Мы очень гневались за это, потому что любили доброго инспектора и его жену, особенно я, и они, помню, любили и ласкали меня, часто брали к себе играть с их детьми и там кормили и поили разными сладостями. После подобной поблажки Дарья Матвеевна сделалась еще смелее и выдумывала разные штуки. Напр., в те дни, когда должна быть репетиция детскому спектаклю, а их было очень много (для них-то больше был театр и затеян, тут-то были удобные свидания и разговоры), начинались они обыкновенно сейчас после обеда, часа в 2–3, и продолжались когда до вечернего чая, когда до отъезда Живокини и других больших в театр. А надо сказать, что Сабуровой даже и кушанье было особенное; хотя у нас был очень хороший стол, за этим наблюдал сам директор Ф. Ф. Кокошкин, приезжая часто нечаянно или присылая своих помощников: управляющего Конторою Мих. Ник. Загоскина и других; а для Дарьи Матвеевны жарили кур, делали разные пудинги, но она часто менялась с нами на эти деликатесы, а сама кушала наши говяжьи котлеты или соус, колбасу с чечевицей или сосиски с капустой. Вообще эта мена была у нас в употреблении и позволялась. Стол был у нас длинный, так что усаживались более 50 девиц; бывало, я воткну на вилку кусочек колбасы и отправляю на другой конец, говоря: «Потрудитесь передать Маргарите Гольтерман». И так смешно слышать: «Маргарите Гольтерман! Маргарите Гольтерман!» А она мне пышку (пирожное из дутого теста), и все кричат: «Пашеньке Куликовой! Пашеньке Куликовой!» И так передавались, и сосисками, и кольцами, и даже простой из супа говядиной. При более изысканном обеде Сабуровой полагалось столовое вино. Вот она в день репетиции и посадит меня к себе за стол, потому что она хотя и кушала в этой же зале, но за отдельным столом, без надзирательницы, и сажала с собой кого-нибудь из любимиц. Во время обеда она насильно прикажет мне выпить большой стакан красного или белого вина, прегадкого, кислого и прекрепкого! Бывало, вместе со слезами глотаешь эту гадость, а не послушаться, пожаловаться, сохрани Бог, совсем замучает. Когда кончится обед, сейчас старшие и она первая закричат надзирательнице: «Посылайте скорее за мальчиками». Нам вечером надо уроки учить, чего не только у нее, но и у многих не бывало, я после расскажу о нашем ученье. Придут мальчики, все соберутся; пойду и я, пошатываясь и едва передвигая ноги; надзирательницы увидят, придут в ужас: беда, если придет инспектор или его жена — наша начальница Елизавета Ивановна де Шарьер. Помню, что ее муж Андрей Иванович первый придумал телеграф, я сама видела его в модели. Но, не имея средств устроить большой, он передал кому-то для представления государю Николаю Павловичу, а там воспользовались им: устроили на Зимнем Дворце, а Андрею Ивановичу ничего не дали. Я помню, как они горевали об этом, а судиться с сильными мира сего не имели ни сил, ни средств. У них были очень хорошие дети: три сына, и они только могли дать им хорошее воспитание.
Продолжаю о моей выпивке: надзирательницы со страхом начнут делать замечание Сабуровой: «Ведь это вы, Дарья Матвеевна, напоили ее вином?»— «Ах, Господи, кто же знал, что она такая слабенькая, я ей дала чуть-чуть выпить, только разочек хлебнуть; да ничего, мы подождем, она сейчас выспится». И меня, рабу Божию, положат в чулан спать; а они, в ожидании моего пробуждения, болтают с своими обожателями.
А иногда Вас. Игн. Живокини начнет показывать силу и фокусы, и делал это как лучший фокусник и настоящий акробат.
Нельзя не рассказать еще одно представление доморощенного фокусника. Почти перед выпуском из школы этот урожденный буфф, итальянец Живокини де ля Мома, за отсутствием инспектора, пригласил надзирательниц с воспитанниками посмотреть фокусы. Розданы были писаные афиши:
1 Игра кистями (перенятая у приезжего в то время фокусника-индейца).
2 Будет держать огромное бревно на зубах.
3 Будет держать павлинье перо на носу, в то же время играть на скрипке, лежа на полу.
4 Поднимет стол с сидящим на нем мальчиком и будет держать их на зубах.
5 Огненный человек.
Все исполнено было ловко и удачно. Перед «огненным человеком» антракт затянулся. Влюбленные пары начали шушукаться, переговариваться, надзирательницы унимать их. Вдруг в одно мгновение все лампы потушили, в темноте явился человек в платье, намазанном фосфором. Голубое пламя и дым валили от него, но зал оставался в глубокой темноте. Начался визг девиц (но не от страха), крик надзирательниц: «Огня! Огня!» И когда дядьки вбежали со свечами, вся публика была не на своих местах. Надзирательницы выталкивали, тащили за руки девиц из зала.
Ну, за эту проделку инспектор сам посадил Живокини и П. Степанова в холодную комнату, где стояли сажени две сложенных дров, но и тут, войдя раз навестить заключенных, к удивлению, не нашел их, а двери были заперты. «Что за черти, они опять какой-нибудь фокус выкинули, верно, из второго этажа в форточку вылезли. Ищите их на дворе, в сарае…»
«Мы здесь», — лежа наверху дров, отвечали отчаянные преступники.
Спасибо, добряк-инспектор ограничил все этим домашним наказанием и не довел дело до дирекции.
