– Вот что, Елена. Вы не любите меня. Вы не знаете меня. Если бы вы любили, вы бы мучились мною. Вот за мною следят. Я на одном волоске. Может быть, завтра меня повесят. Но мне всё равно: вы не любите меня.
Она с тревогой переспрашивает меня:
– Вы сказали: за вами следят?
Сухо шепчет вечерний ветер, пахнет дождём. В парке нет никого: мы одни.
Я говорю громко:
– Да, следят.
– Жорж, милый, уезжайте скорее, скорее…
Я смеюсь:
– И больше не возвращайтесь?
Она говорит:
– Я люблю вас, Жорж.
– Не смейтесь. Как смеете вы говорить о любви? Разве это любовь? Вы с мужем и я для вас чужой и разве любимый?
– Я люблю вас, Жорж.
– Любите?… Но ведь с мужем.
– Ах, с мужем… Не говорите же про него.
– Вы его любите? Да?
Но она снова молчит. Тогда я ей говорю:
– Слушайте, Елена, я люблю вас и я вернусь. И вы будете моею. Да, вы будете моею.
Она опять обнимает меня.
– Милый, я с вами, я ваша…
– И его? Да, – и его?
Я ухожу. Гаснет вечер. Жёлтым светом горят фонари. Гнев душит меня. Я говорю себе: его и моя, моя и его. И его, и его, и его.
Сегодня в газетах напечатано:
«В течение последней недели чинами Охранного отделения было обнаружено приготовление к покушению на жизнь московского генерал-губернатора, каковое покушение должно было состояться 14 сего мая, по окончании божественной литургии в Успенском соборе. Благодаря своевременно принятым мерам, преступной шайке не удалось привести свой злодейский умысел в исполнение, члены же её скрылись и до сих пор не задержаны. К розыску их также приняты меры».
Мне смешно: «приняты меры». Разве мы не приняли своих? Победа ещё не за нами, но в этом ли поражение? Генерал-губернатор, конечно, жив, но ведь и мы живы. Фёдор, Эрна и Генрих уже уехали из Москвы, Ваня и я уезжаем сегодня. Мы вернёмся обратно. Наше слово – закон, и нам – отмщение.
Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен. Кто поднял меч, тот от меча и погибнет. Так написано в книге жизни. Мы раскроем её и снимем печати: генерал-губернатор будет убит.
Прошло шесть недель, я снова в Москве. Это время я прожил в старой дворянской усадьбе. От белых ворот – лента дороги: зелёный большак с молодыми берёзками по краям. Справа и слева желтеют поля. Шепчет рожь, гнётся овёс махровой головкой. В полдень, в зной, я ложусь на мягкую землю. Ратью стоят колосья, алеет мак. Пахнет кашкой, душистым горошком. Лениво тают облака. Лениво в облаках парит ястреб. Плавно взмахнёт крылом и замрёт. С ним замрёт и весь мир: зной и чёрная точка вверху. Я слёжу за ним прилежным взглядом. И мне приходит на память:
…Всю природу, как туман,
Дремота жаркая объемлет,
И сам теперь великий Пан
В пещере нимф спокойно дремлет.
А в Москве едкая пыль и смрад. По пыльным улицам тащатся вереницы ломовиков. Тяжело грохочут колёса. Тяжело везут тяжёлые кони. Стучат пролётки. Ноют шарманки. Звонко звонят звонки конок. Ругань и крик.
Я жду ночи. Ночью город уснёт, утихнет людская зыбь. И в ночи опять заблещет надежда:
«Я дам тебе звезду утреннюю».
Я больше не англичанин. Я купеческий сын Фрол Семёнов Титов, лесной торговец с Урала. Я стою на Маросейке в дрянных номерах и по воскресеньям хожу к обедне в приходскую церковь Живоначальной Троицы. Самый опытный глаз не узнает во мне Джорджа О'Бриена. Самый опытный сыщик не заподозрит революционера.
В моей комнате на столе грязная скатерть, у стола хромоногий стул. На подоконнике куст увядшей герани, на стене портреты царей. Утром шипит нечищеный самовар, хлопают в коридоре двери. Я один в своей клетке.
Наша первая неудача родила во мне злобу. Генерал-губернатор всё ещё жив. Я и раньше желал ему смерти, но теперь злоба владеет мною. Я живу нераздельно с ним. Ночью я не смыкаю глаз: шепчу его имя, утром – первая мысль о нём. Вот он, седой старик с бледной улыбкой на бескровных губах. Он презирает нас. Он ищет нам смерти. В его руках власть.
Я ненавижу его точёный дворец, резные гербы на воротах, его кучера, его охрану, eго карету, его коней. Я ненавижу его золотые очки, его стальные глаза, его впалые щёки, его осанку, его голос, его походку. Я ненавижу его желания, его мысли, его молитвы, его праздную жизнь, его сытых и чистых детей. Я ненавижу его самого, – его веру в себя, его ненависть к нам. Я ненавижу его.
Уже приехали Эрна и Генрих. Я жду Ваню и Федора. В Москве тихо, о нас забыли. 15-го, в день своих именин, он поедет в театр. Мы убьём его на дороге.
Из Петербурга снова приехал Андрей Петрович. Я вижу его лимонного цвета лицо, седую бородку клином. Он в смущении мешает ложечкой чай.
– Читали, Жорж, разогнали Думу?
– Читал.
– Да-а… Вот вам и конституция…
На нём чёрный галстук, старомодный грязный сюртук. Грошовая сигара в зубах.
– Жорж, как дела?
– Какие дела?
– Да вот… насчёт генерал-губернатора.
– Дела идут по-хорошему.
– Что-то уж очень долго… Теперь бы вот… Самое время…
– Если долго, Андрей Петрович, – поторопитесь.
Он сконфузился, – барабанит пальцами по столу.
– Слушайте, Жорж.
– Ну?
– Комитет постановил усилить террор.
– Ну?
– Я говорю: решено ввиду разгона Думы усилить террор.
Я молчу. Мы сидим в грязном трактире «Прогресс». Хрипло гудит машина. В синем дыму белеют фартуки половых. Андрей Петрович ласково говорит:
– Скажите, Жорж, вы довольны?
– Чем доволен, Андрей Петрович?
– Да вот… усилением.
– Чего?
– Боже мой… Я же вам говорю: усилением террора.
Он искренно рад сделать мне удовольствие. Я смеюсь:
– Усилением террора? Что же? Дай Бог.
– А вы что думаете об этом?
– Я? Ничего.
– Как ничего?
Я встаю.
– Я, Андрей Петрович, рад решению комитета, но усиливать террор не берусь.
– Но почему же, Жорж? Почему?
– Попробуйте сами.
Он в изумлении разводит руками. У него сухие жёлтые руки и пальцы прокопчены табаком.
– Жорж, вы смеётесь?
– Нет, не смеюсь.
Я ухожу. Он наверное долго ещё сидит за стаканом чая, решает вопрос: не смеялся ли я над ним и не обидел ли он меня. А я опять говорю себе: бедный старик, бедный взрослый ребёнок.
Ваня и Фёдор уже в Москве. Я подробно условился с ними. План остаётся тот же . Через три дня, 15 июля, генерал-губернатор поедет в Большой театр. Чистый сбор со спектакля поступит в пользу комиссии о раненых воинах. Он не может не быть в театре.
В 7 часов Эрна отдаст мне снаряды. Она приготовит их в гостинице, у себя. У ней в комнате готовые оболочки и динамит. Она высушит на горелке ртуть, запаяет стеклянные трубки, вставит запал. Она работает хорошо. Я не боюсь случайного взрыва.
