После воцарения Елизаветы Петровны покровительство Миниха могло сыграть с Апраксиным злую шутку, но Степан Фёдорович поладил и с окружением новой императрицы. И вот уже Алексей Петрович Бестужев-Рюмин — недруг Миниха — принимает Апраксина в свой ближний круг. В 1746-м Апраксин уже — генерал-аншеф и президент Военной коллегии. В его возвышении можно видеть патриотические мотивы: во главе российской армии встал не выходец из Европы, а знатный природный русак, граф боярского рода. Ведь Апраксины в своё время породнились с царями, Марфа Матвеевна Апраксина вышла замуж за Фёдора Алексеевича, сводного брата будущего первого русского императора. Всё это Елизавета Петровна имела в виду, не забывала. Да и с наружностью графу повезло: дородный богатырь, гроза женского пола. Апраксины верно служили Петру Великому, самым известным из них был, несомненно, Фёдор Матвеевич — один из ближайших сподвижников императора, стоящий у истоков русского военно-морского флота. Глава Оружейного, Ямского, Адмиралтейского приказов и Монетного двора, заслуживший репутацию неподкупного. Пётр повелел выбить особую медаль с изображением на одной стороне портрета Фёдора Матвеевича и надписью: «Царского Величества адмирал Ф.М. Апраксин», а на другой — с изображением флота, выстроившегося в линию, с надписью: «Храня сие не спит; лучше смерть, а не неверность».
Но Степан Апраксин мало чем напоминал своего знаменитого родственника. Полководческого опыта у него не было: в военных кампаниях он участвовал, присутствовал, но ни в стратегии, ни в тактике не проявлялся. Зато умел дружить с полезными людьми — пожалуй, только ему удалось наладить тёплые отношения одновременно и с Шуваловыми, и с Бестужевым.
Сразу после заключения антипрусского союза императрица Елизавета Петровна производит его в фельдмаршалы и назначает главнокомандующим. И вот в мае 1757-го под барабанную дробь стотысячная армия во главе с Апраксиным выступает из Лифляндии в сторону Немана. Впрочем, стотысячной армия считалась лишь номинально. По разным оценкам, более-менее боеспособные войска насчитывали 65–70 тысяч солдат, включая нерегулярные части. Каждый переход сопровождался немалыми потерями. Огромный, дурно обустроенный обоз оказался петлёй на шее армии. По оценкам пруссаков и французов, наиболее обученными и боеспособными были гренадерские части. Конница оставляла желать лучшего. Казаки ещё не прошли армейских уроков, которые преподадут им Румянцев и Суворов. Вольным сынам Дона категорически не хватало дисциплины, это не раз оборачивалось катастрофами.
Интендантские службы проявляли, без преувеличений, преступную халатность, а профессионализм обнаруживали только в воровстве. Молодые честолюбивые офицеры неспроста открыто ненавидели интендантов.
Апраксин действовал не просто осторожно, но крайне медлительно — с барственной ленцой. Каждый шаг пытался выверять с Петербургом — с Бестужевым и другими. Такая нерешительность особенно вредна для армии. Неповоротливость Апраксина нередко сравнивали с манерами тюленя или старого борова — к таким сравнениям располагала внешность рослого, полного фельдмаршала. Упрекали его и в трусости, и в прямом предательстве, не столь уж редком в аристократической среде. Как-никак во времена Средневековья феодалы неплохо умели перепродавать вассальную верность, а память о тех временах в доме Апраксиных не выветрилась. Он медлил не только из природной вальяжности, но и затем, чтобы в случае смерти императрицы безболезненно переориентироваться на союз с Пруссией.
Проницательный князь Щербатов писал о фельдмаршале: «Пронырлив, роскошен, честолюбив, всегда имел великий стол, гардероб его из многих сот разных богатых кафтанов состоял; в походе все спокойствия, все удовольствия ему последовали. Палатки его величиною город составляли, обоз его более нежели 500 лошадей отягчал, и для его собственного употребления было с ним 50 заводных, богато убранных лошадей». Такой главнокомандующий подчас обременительнее открытого врага. Он и думать не желал, что государственная казна и так мелеет от военных затрат.
Расточительностью нашего барина и происками интендантов проблемы русской армии не исчерпывались. Одно из распространённых определений тех кампаний — «война в кружевах». Армия шагала по Курляндии как на параде — а у некоторых генералов не было не только боевого опыта, они и серьёзными учениями никогда не командовали. «Весёлая царица была Елисавет» — вот и не воевала Россия почти полтора десятилетия. Отсюда и неопытные генералы. Молодой Румянцев на этом фоне выглядел бывалым воякой — всё-таки участвовал в нескольких походах, дрался со шведами, осаждал Гельсингфорс. Скоро он и пудре объявит войну — но до поры терпел всю эту противоестественную солдатскую парфюмерию. К тому времени он уже не давал себе поблажек, полностью посвящал себя армии. Почти все русские офицеры уважали Фридриха — и Румянцев не был исключением. Но многие Фридриха попросту боялись — только не Румянцев! Он вступил в войну с твёрдым намерением бить пруссаков, не вспоминая про их непобедимость.
А Фридриха в армии действительно побаивались. Очень скоро появится армейская песня — не самая бодрая в солдатском репертуаре:
Идучи, братцы, в землю Прусскую,
На чужу-дальну на сторонушку,
На чужу-дальну незнакомую.
Раздувалися знамена белые:
Наперед идут новокорпусны,
Впереди везут артиллерию,
Позади едет сильна конница,
Славна конница кирасирская.
Уж как все веселы идут,
Веселы идут, принапудрены…
Почти так всё и было в начале похода. По части пудры авторы нисколько не преувеличили. Маршировали, как по Марсову полю. Торжественные, но и встревоженные.
Вот ведь беда: молва о непобедимом немецком воинстве перешла в фольклор и охватила солдат… Даже седоусые ветераны шли, как на убой, не верили в собственные силы, воевать не желали. Даже народные песни, посвященные противостоянию с пруссаками, получались жалостливые и унылые:
Не былиночка во чистом поле зашаталася —
Зашатался же, загулялся же удал добрый молодец
В одной тоненькой коленкоровой беленькой рубашечке
Да во красненькой он во своей во черкесочке.
У черкесочки назад полушки были призатыканы,
Басурманскою кровью злою они призабрызганы.
Увидала его родимая матушка из высокого терема:
«Ты, дитя ли моё, моё дитятко, дитя моё милое?
Ты зачем, на что, моё дитятко, пьяно напиваешься,
По черной-то грязи, моё дитятко, ты валяешься?»
«О ты, мать ли моя, матушка родимая!
Я не сам-то собой, моя матушка, пьяно напивался:
Напоил-то меня, моя матушка, прусской король,
Напоил-то меня тремя пойлами, всеми тремя разными:
Как и первое его поилице — свинцова пуля,
Как второе его поилице — пика острая,
Как и третье его поилице — шашка острая,
Шашка острая, отпущенная,
Для меня-то, доброго молодца, эти поилица приготовлены, насычены,
Эти поилица были для меня разные,
К ретиву-то серди были больные».
Развеять такой гипноз может только победный опыт — это Румянцев хорошо понимал. С офицерами он общался дружелюбно, но и не без строгости. Вокруг него уже в Прибалтике, в затянувшейся прелюдии похода, создавалась истинно армейская атмосфера.
