Исторические типы общества соответствуют субстанциональным гештальтам его активных агентов. Гештальт буржуа традиционного гражданского общества сменяется, как писал Юнгер, гештальтом рабочего, относящегося к обществу, жизнь в котором преобразована в энергию труда как всеобщее состояние человека. Последнему посвящен главный философский труд Юнгера — «Рабочий», опубликованный в 1932 г. Спустя десять лет он все еще находил свой анализ ситуации правильным и в фашизации Германии видел причины ее военных успехов, хотя сама война уже перестала восприниматься им как продуктивная часть универсальной работы. Эта убежденность лежит в интеллектуальной подоснове дневников. В дни разгрома Франции у него состоялся знаменательный разговор с попавшими в плен ветеранами первой мировой войны. Во время него Юнгер проверяет свое понимание происходящих событий. Его невольные собеседники ответ на вопрос, в чем они усматривают причину краха Франции, бесхитростно видели в военно-техническом преимуществе немецкой армии и расстройстве внутри французских войск, а также в бестолковости командования. «И они задали мне вопрос, могу ли я свести успех немецкого наступления к одной формуле». Французам было невдомек, что передними был знаменитый автор философской теории, содержавшей универсальный ответ на все подобные вопросы, и что они, по сути дела, подвергаются небольшому оскорбительному экзамену. Их видение поражения было ситуативным: общее расстройство военного дела Франции, бездарность командования и политиков, возможно измена. Но философ смотрел на дело иначе: «И я ответил, что вижу в этом успехе победу человека трудящегося, рабочего». Французские солдаты, не читавшие трактата Юнгера, не поняли глубоких мыслей офицера-философа, изрекшего им, униженным позором поражения, абстрактную поучительную максиму. «Они ведь не знают, что происходило с нами с 1918 года, они не ведают опыта тех лет, словно слитого воедино в пылающем тигле», — резюмировал Юнгер. Зато Франция, по его мнению, неуклонно теряла в эти годы способность к тотальной мобилизации, видимо, укоренившись цивилизационно в гештальте буржуа и партикулярных ценностях.
Конечно же, Юнгеру не терпелось посетить Россию, чтобы на месте соотнести свои многообразные представления о ней с реальностью. Тех же, кто посылал его в Россию, побуждения, двигавшие писателем, не интересовали. Похоже, он выполнял роль эмиссара, призванного выяснить ситуацию в руководстве Восточного фронта и установить связи с нужными людьми. В известном смысле, он был конфидентом тех, кто от критического дистанционирования постепенно переходил к организации заговора против верхушки рейха. Об этом можно судить по общему духу записей, по тому, как шла подготовка к командировке, и наконец, что важнее всего, по тем обязанностям, которые были вменены Юнгеру при штабе командования оккупационных сил во Франции, о чем мы ранее говорили. В противном случае, без учета этих установок поездка выглядит каким-то бесцельным вояжем, причем в один из напряженнейших периодов войны, имевшем в конце концов фатальное значение для ее хода.
В дневниках Юнгера, при всем старании их автора уходить от острых вопросов политико-военного характера, в особенности от обрисовки внутреннего положения Германии и ее армии, все же весьма выразительно проходит мысль о противостоянии «армии и партии». Юнгер не удерживается от высокомерно-презрительного третирования тех, кто пятнал себя жестокостью, зверствами или проявлял тупоумный расизм. Но от этой интеллектуально-нравственной брезгливости до мотивированного и целеустремленного протеста лежало огромное расстояние, которое Юнгер и не стремился преодолеть. Война продолжала обладать для него очарованием и притягательностью. В присущей ей технологии уничтожения и разрушения он все еще ощущал завораживающую эстетику. Справедливость и несправедливость войны и вообще вся нравственная ее сторона фактически остались за пределами его созерцания реальности. Но к 1942 г. он набрасывает эскиз памфлета-воззвания «Мир. Слово к юности Германии и всего света», в котором развита философия мира как основной формы человеческого существования. Распространяемое в строго ограниченном числе экземпляров только среди особо доверенных лиц, оно оказало известное влияние на развитие антигитлеровской позиции ряда высших представителей командования вермахта. Таким образом, война уже не представляется Юнгеру высшей и совершенной формой сплава воли, энергии, разума и организованности. И тем не менее в ней он все еще находит проявление таких жизненных стихий, для которых она и служит наиболее органичным выражением и не чужда элементов гуманизма, если последний понимать как проявление человеческого начала жизни.
Так вышло, что отъезд в командировку совпал со временем, когда наступление 6-й армии Паулюса исчерпало свой потенциал и когда вскоре произошла предчувствуемая некоторыми проницательными аналитиками катастрофа — окружение, блокада, сдача и общий перелом в ходе всей войны. И это событие составляет истинный центр «Кавказских заметок», делает их самым драматичным произведением во всем корпусе дневников периода второй мировой войны. Крах под Сталинградом предопределил судьбу южного крыла Восточного фронта. Чтобы не оказаться в гигантском котле, немецкие войска вынуждены были спешно отступать, бросая припасы и технику. Еще быстрее покидает фронт Юнгер, будучи срочно отозван снова во Францию. Последние записи, включенные в этот дневник, меланхолически констатируют вехи общего отступления вермахта: «Вчера русские взяли Ростов… Вчера русские заняли Харьков» (записи от 15 и 17 февраля 1943 г.). Рефлексий почти никаких. Вместо них — обращение к Гоголю, к «Мертвым душам». По какой такой ассоциативной связи? Что ищет писатель в их образах? Его чисто профессионально-писательское замечание о том, что содержащиеся в романе рефлексии ослабляют его воздействие, не заключает в себе ответа на эти вопросы. Но ведь эти «рефлексии» Гоголя, его знаменитые лирико-философские размышления о России и ее будущем, составляя как бы вторую линию поэмы наряду с жанровой, представляют гоголевский опыт прочтения призвания России, философскую сущность которого не заслоняет лирическая форма. Почему они остались не воспринятыми Юнгером, в то время как они раскрылись столь многим в переживаемое им время, остается без ответа.
Кавказский сюжет дневников, имеющих для русского читателя наибольшую ценность и материал которых позволяет посмотреть принципиально иным взглядом на некоторые аспекты нашей недавней истории в один из ее наиболее трагичных и вместе с тем величественных моментов, фактически является доныне не известным ни специалистам, ни тем более широкому читателю. Европейского же читателя вообще, видимо, он оставил безразличным. Впервые заметки были опубликованы в 1949 г. Таков состав второго тома собрания сочинений Юнгера и первого тома «Излучений».
Третий том собрания сочинений образует комплект дневников, получивших названия «Второй Парижский дневник», «Кирххорстские листки» и «Хижина в Вайнберге. Годы оккупации». Общее название комплекта — «Излучения II». Первые два дневника, входящие в состав русского издания, были опубликованы в 1949 г. в упомянутом тюбингенском издании «Излучений». В 1963 г., дополнив дневники военного периода тетрадью «Годы оккупации», Юнгер издает «Излучения» в двух томах. Автор продолжает сохранять стандартную временною последовательность записей.
После короткого отдыха в Кирххорсте, после возвращения из России в феврале 1943 г. Юнгер снова на прежней службе в Париже, которую он продолжает вплоть до принудительного увольнения из вермахта в 1944 г. Именно события этого периода и составляют содержание «Второго Парижского дневника». В нем содержатся важные сведения, касающиеся вызревания антигитлеровского заговора, хотя по необходимости они преподнесены весьма завуалированно. Да Юнгер никогда и не рассматривал свои заметки как летопись событий, где значение имеют точность и скрупулезность фиксации происходящего. В этом случае, имея историческую ценность, они бы полностью утеряли свое художественное значение. Его дневники в опубликованном виде весьма селективны. Каждое событие или любой факт, даже если они не вплетены в контекст сложных рефлексий, аллюзий и отвлеченно-методических аналогий, всегда насыщены смыслом и в высшей степени символистичны. Если чего и нет в заметках, так это непринужденной экспрессивности и следования капризам памяти. Внимательный читатель сразу усваивает эту истину и непроизвольно входит в состояние интеллектуальной настороженности. К этому присоединяется еще одно свойство — минимальная доза интимности. В дневниках почти нет ничего, что бы могло интриговать читателя, нацеленного на ознакомление с сокровенной стороной жизни знаменитости, или шокировать его неожиданными признаниями, характеристиками, оценками и всем тем, чем обычно дневники и притягательны. Они рассчитаны на совсем иного читателя, интересы которого помещены значительно выше обыденных ориентаций, и им соответствуют такие же интеллектуальные притязания.
