Наступило долгое, очень долгое молчание.
- После бельгийского побережья нам нужно еще около пятидесяти минут, чтобы долететь до своего аэродрома, - проинформировал Клинт.
- Я готов, - отозвался Фарр, но не сказал на что.
- А здесь довольно ветрено, - проговорил Малыш. Люк был открыт и, конечно, вызывал соблазн.
- Нег, как ты?
- Не думаю, сэр, что должен высказывать собственное мнение. Если ребята хотят прыгать...
Только тут я вспомнил, что лямки от парашюта Хендауна держали Мерроу на сиденье рядом со мной. Голова Базза безвольно моталась из стороны в сторону. И Хендаун считал, что не должен высказывать свое мнение!
- Давайте все-таки попытаемся, - предложил я. - Мы всегда сможем сделать посадку на воду, если придется. Все согласны?
Ответил только Фарр:
- Учитель, я согласен, если вы действительно хорошо управляете самолетом.
Некоторое время все молчали. Чувствуя себя крайне подавленным, я приказал Хеверстроу прийти в нашу кабину и снять с Мерроу кислородную маску.
Нег Хендаун доложил, что сверху к нам приближаются истребители.
- Вся немецкая авиация, будь она проклята! Предстоит нечто интересное.
В течение шести-семи минут примерно двадцать "мессершмиттов" развлекали нас устрашающей акробатикой, но, к счастью, почти все они проскакивали на пересекающихся курсах, так и не обнаружив, что мы оказались бы беззащитными перед их лобовыми атаками.
Поскольку теперь уже никто не мог требовать от нас оставаться в боевом порядке, мы располагали гораздо большим, чем обычно, пространством и временем для маневрирования, и я, пожалуй, проделал все - разве что не перевертывал самолет на спину. Я жестом приказал Клинту, все еще находившемуся в пилотской кабине, включиться в селекторный переключатель на панели второго пилота, и он, стоя позади Мерроу, докладывал каждый раз, когда истребители собирались атаковать нас в лоб. При появлении самолетов противника спереди я разворачивал самолет то в одну, то в другую сторону, позволяя средним пулеметам встречать их огнем.
Ребята встречали мои маневры возгласами одобрения.
- Молодец, лейтенант! Поверните машину. Еще! Еще!
- Подкиньте им огонька, учитель!
- Я подбил одного! - закричал Малыш Сейлин. - Думаю, что подбил! Боже, по-моему, и в самом деле подбил!
За все наши боевые вылеты Малыш ни разу не заявлял, что он кого-то подбил.
Самолет получил пробоину в левое крыло, из правого двигателя послышались выхлопы, но, чихнув несколько раз, двигатель заработал вроде бы нормально, хотя скорость машины уменьшилась до ста двадцати пяти.
В самые худшие наши минуты меня вдруг одолела зевота. Не раз, а три или четыре раза лицо у меня неожиданно начинало вытягиваться, мускулы на шее напрягались, рот раскрывался, и веки смыкались. И с этим ничего нельзя было поделать. С удивлением подумал я, что могу заснуть, - заснуть, несмотря на всю серьезность положения и величайшую ответственность, которая лежала на мне. Но как только приступы зевоты прошли, я вновь почувствовал себя бодрым.
Внезапно немцы исчезли, и к нам приблизился, предварительно покачав с безопасного расстояния крыльями, маленький "спит-5"; он уменьшил скорость и полетел параллельным курсом; я настроился на диапазон высокой частоты и отчетливо услышал дружественный великосветский голос летчика королевских ВВС.
- Приветствую вас, Большой друг! - сказал спокойный голос, словно дело происходило где-то на великосветском приеме. - Надеюсь, у вас все в порядке?
- У нас полтора двигателя, - ответил я. - Кое-как ковыляем.
Дэфни научила меня понимать английский юмор и делать вид, что мне море по колено, - даже в тех случаях, когда у меня поджилки тряслись.
- Но я рад вас видеть, - продолжал я. - Есть тут еще ваши?
- Мы будем сопровождать вас.
- Спасибо, дружище, вот это чудесная новость!
Я включил внутренний телефон и уже совсем иным тоном громко оповестил экипаж:
- Слушайте все! К нам прилетели "спитфайры"! Они останутся с нами до конца.
Послышались приветственные возгласы, но не могу сказать, что я почувствовал себя счастливым. Голова Мерроу бессильно перекатывалась по спинке сиденья, рот был раскрыт, лицо покрыто бледностью, и лишь в тех местах, где кислородная маска недавно соприкасалась с кожей, краснела овальная каемка.
Высотомер показывал восемь тысяч семьсот футов.
- Далеко еще до побережья, Клинт?
- Теперь, пожалуй, не больше десяти минут. Вы должны скоро его увидеть.
- И сколько, ты говоришь, нам оттуда?
- Пятьдесят минут, а может, немного больше, судя по тому, как стучит номер один.
Я посмотрел на бензиномеры, произвел некоторые подсчеты и сказал:
- Видимо, придется эти жалкие останки посадить на воду.
2
Вскоре я увидел берег - вначале он показался мне длинной кромкой тени, отброшенной облаком; теперь я уже сомневался в правильности принятого решения лететь до последней возможности, а потом совершить посадку на воду. С развороченным носом "Тело" не удержится на поверхности моря, наберет воды и затонет. Я и понятия не имел, что происходит на море, не катятся ли по нему высокие волны с гребнями пены, похожими на космы безумной женщины. Мне припомнилось несколько случаев посадки на воду в авиагруппе: трое утонули... Все члены экипажа утонули... Все спасены... Шестеро утонули... Я попытался припомнить практические занятия на суше, посвященные вынужденным посадкам на воду, но припомнил лишь наши шутки о море грязи, в которую мы ухитрялись попадать, и скуку, которую испытывали на этих занятиях, ибо кто мог подумать, что подобное когда-нибудь действительно случится с нами?
Моя прежняя самоуверенность испарилась, и я подумал, что, может, не стоило бы проявлять такое упрямство только потому, что я уже объявил экипажу о своем решении; возможно, следовало поступить иначе и приказать всем выброситься на парашютах, а оставленное "Тело" рухнуло бы вниз. Но все же мне хотелось как можно дальше лететь на запад, и, потеряв уверенность в себе, я продолжал упорно тащиться вперед на полутора двигателях. Ко мне обратился Малыш Сейлин. Он доложил, что ранен в руку тем же осколком снаряда, который заклинил его турель, и спросил, может ли выброситься с парашютом; все еще лихорадочно обдумывая свое решение совершить посадку на воду, я ответил:
- Что ж, если хочешь.
Мне было жаль его, за все время он ни разу не заикнулся о своем ранении. Мы находились в тридцати милях от Ла-Манша, и он сказал:
- Я плохо плаваю; не возражаете, если я прыгну?
Малыш давно уже хотел выброситься с парашютом; он, должно быть, посматривал на открытый люк в хвосте и завидовал Прайену; конечно, Сейлин мог бы удрать, как Прйаен, и никто бы ничего не узнал, но он считал своим долгом честь по чести договориться с людьми, которые заботились о нем, и потому доложил, что ранен, что плавать не умеет и просит разрешения выброситься. Я не возражал. Меня по-прежнему мучил вопрос, насколько правильно решение посадить машину на воду. Зачем же вынуждать Малыша тонуть вместе со всеми, если нам не удастся избежать этой участи? Я снова напомнил экипажу:
