- Зовут-то вас как?
- Алексей Костров.
- Вы давно в этой дивизии?
- Еще до войны служил, - ответил лейтенант и добавил с огорчением: Не везет нашей дивизии. Гнездилова убило. А до него комбриг был, посадили.
- Вы помните этого комбрига?..
- Това-а-рищ... Шмелев!
- Вот и повстречал родню...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Пока ехали московскими окраинами, Шмелев глядел и глядел в слезящееся ветровое стекло, находя в облике города тревожную строгость. Стены домов, некогда ласкавшие глаз белизной и опрятностью, были обезображены рыжими, зелеными, дегтярно-темными пятнами, пожарное депо с каланчой издали было похоже на жирафа, который словно бы пытался дотянуться и лизнуть висевшую в небе колбасу аэростата. Окна домов залеплены крест-накрест бумажными полосами.
Дорога, уходящая на север от Москвы, была запружена потоками техники, людьми. Суматошно сновали по ней машины; лязгали цепями полуторки, груженные патронными ящиками, дощатыми клетями, в которых, как откормленные поросята, лежали снаряды и мины.
Со стороны же фронта, с позиций тянулись повозки, в которых лежали раненые. Несмотря на холод, они держали на весу забинтованные руки.
"Товарищи... Кровь отдали, - думал Шмелев. - Война есть война. Но сколько ее пролито напрасно. Ведь если бы мы как следует подготовились, война могла бы обернуться иначе. А вот теперь... у ворот Москвы..."
Ковыляя по ухабистой, с бугристыми наростами льда дороге, "газик" продирался мимо расставленных железных крестовин. Обступив дорогу и щетинясь, как скрещенные ножи, эти крестовины из ржавых рельсов топырились под снегом. Они лежали в лощинах, в подлесках, забегали на пригорки, пролегали через дачные поселки, рассекая порой надвое не только улицы, переулки, но и огороды, палисадники, ребристым частоколом опоясывали, кажется, всю Москву. А возле этих железных ежей, в огромных котлованах работали женщины. Их было видимо-невидимо: они долбили кирками и ломами мерзлый грунт, выбрасывали наверх, развозили его по оврагам на тачках. Женщины рыли противотанковый ров. Глядя на них, Шмелев подумал: "Сражающиеся бойцы". Холод обжигал им лица, но нельзя было хоть на минуту присесть; опираясь на черенки лопат, они отдыхали стоя и опять брались копать. Страдания этих женщин, отправивших своих мужей, братьев и детей на войну и взявших лопаты, по многу часов кряду стоявших на морозе, вызвали у Шмелева чувство жалости и глубочайшего уважения. Он вспомнил о жене, о детях, с которыми разлучен был волей бессмысленно жестокой судьбы. Он думал о них и во время заключения, по если раньше думал с безнадежной мукой, теряя веру когда-либо свидеться или хоть получить скупые обрывки известия, то теперь, выйдя на свободу, он почувствовал, что все-таки отыщет и жену и детей. Быть может, даже через час-другой, когда встретит офицеров дивизии, станет ему ясно. Шмелев порывался сию минуту спросить об этом притихшего на заднем сиденье Кострова, даже обернулся, но что-то помешало ему, удержало, будто сообщение это раз и навсегда оглушит его тяжким ударом.
- Вы хотите что-то спросить, товарищ полковник? - забеспокоился, привстав, Костров.
- Нет... нет... Есть у вас курить? - рассеянно попросил Шмелев.
- Махорочка имеется. Крепкая, правда, в горле дерет, но зато накуриваюсь досыта, - и Костров протянул расшитый узорами потертый кисет.
- Подарок от жены? - спросил Шмелев и ждал, что вот сейчас Костров, отвечая, напомнит и о судьбе его жены... Но лейтенант почему-то ответил не сразу, глаза его погрустнели, точно своим вопросом полковник ужалил его. "Видать, и ему нелегко. У него тоже свое горе", - подумал Шмелев и наконец услышал приглушенный, сбивчивый голос:
- Кисет мне подарили, товарищ полковник. Какая-то женщина побеспокоилась...
Шмелев неуспокоенно поерзал. Глядя на просторные, лежащие в сугробах, поля, он думал, какие все-таки в жизни иногда бывают повороты. Ведь совсем недавно, на той неделе, он еще был в лагере заключенным. Не думалось выбраться из этого лагеря, затерявшегося в хмурой тайге вблизи Магадана. Его приводили в затемненный, с решетками на окнах, кабинет, и следователь с безразличными глазами каким-то вкрадчивым голосом требовал одно и то же: сознаться, что он, Шмелев, враг народа. Шмелев готов был тогда броситься на следователя, вцепиться ему в горло руками, и только железная воля удерживала его.
И вдруг неделю, всего только семь дней назад, этот же следователь приходит в барак, где раньше и нога его не ступала.
- Товарищ Шмелев, выходите... Вы свободны, - учтиво объявил он.
В первый миг Шмелев не поверил, не мог поверить: сон это или явь, не в силах был сразу решиться переступить порог барака, будто там, за его стенами, уготована для него последняя, более страшная западня. Но следователь мягко взял его под руку, привел в свой кабинет и вручил пакет нового обмундирования. Вежливо, совсем по-домашнему попросил одеваться и оставил его одного. Гимнастерка и брюки оказались впору. Одевался он долго, никак не мог застегнуть пуговицы.
Вернувшись, следователь оглядел его с головы до ног и улыбнулся сухими глазами. Только глазами, а на лице не оживился ни один мускул.
- Вы уж извините, Николай Григорьевич. Всякое бывает в нашей службе. - Он мелкими шажками прошелся от решетчатого окна до двери, окованной железом, и произнес, не возвышая голоса, как-то вкрадчиво: Завидую вам... В Москву едете. А там - фронт, ордена, генеральское звание... - Он опять улыбнулся одними сухими глазами.
Шмелеву хотелось дать по морде этому следователю: сколько он поиздевался, крови попортил!.. "Но черт с ним!" - решил он и подумал: удивительное дело - туда, в Сибирь, везли его в холодном вагоне, оттуда посадили в самолет, а в Москве вызвали прямо в Генеральный штаб. Объявили, что ему присвоено звание полковника, спрашивали, чего бы хотел, предлагали пойти командиром корпуса. "Манна с неба!" - усмехнулся Шмелев.
Они въезжали в Сходню.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Как только остановилась машина, полковник Шмелев, поджарый, высокий, вышел и легко перепрыгнул через канаву. Сутулясь, будто стесняясь своего роста, зашагал к командирам, стоявшим у входа в штабной домик.
Порывисто шагнул к нему Гребенников, хотел доложить, но Шмелев, махнув рукой, кинулся в объятия к комиссару, уткнулся головой в его грудь. Видно было, как плечи Шмелева вздрагивали, а Гребенников силился поддержать его, невольно ощущая худобу его тела.
И когда разнялись и Шмелев указательным пальцем притронулся к глазам - сперва к одному, потом к другому, - строй не выдержал: качнулись ряды. Кто-то с правого фланга громко шепнул: "Плачет". Рядом стоящий шепнул другому, тот - соседу; волною передалось всему строю...
