Одиннадцатого февраля Мэдисон выступил в Конгрессе против программы Гамильтона. Несправедливо вознаграждать спекулянтов, скупивших у фронтовиков обесценившиеся облигации; нужно установить первоначальных владельцев и выплатить деньги им. Но это невозможно, возражал Гамильтон, чувствовавший себя преданным бывшим соавтором по «Федералисту». Вашингтон вновь оказался в трудном положении. С одной стороны, он сочувствовал ветеранам, обобранным спекулянтами, с другой — он сам в приказе по армии в мае 1783 года предупреждал, чтобы они не спешили сбыть с рук облигации: когда-нибудь по ним заплатят сполна. Поэтому он не стал высказываться, хотя его молчание было знаком согласия с Гамильтоном.
Только-только установившееся единство страны дало трещину. Юг выступал против Севера. Виргинские плантаторы, понесшие большие убытки в табачной торговле, обвиняли во всех смертных грехах северных спекулянтов, которые лопатой гребут легкие деньги. К тому же Виргиния, Мэриленд и Джорджия уже выплатили большую часть своего долга и противились распределению государственного долга на все штаты. Вашингтона, стакнувшегося с северянами, южане считали изменником. И всё же 22 февраля предложение Мэдисона о дискриминации в пользу первоначальных держателей облигаций было отвергнуто тридцатью шестью голосами против тринадцати.
Этот день был объявлен национальным праздником: президент отмечал свой 58-й день рождения. Естественно, республиканцы негодовали, обвиняя Вашингтона в монархических замашках.
Тогда же, в феврале, квакеры подали в Конгресс две петиции: о немедленном прекращении работорговли и о постепенной отмене рабства. Вторую подписал Бенджамин Франклин, председатель Пенсильванского общества аболиционистов, поэтому от нее нельзя было отмахнуться. Слухи о грядущем освобождении вызвали панику среди плантаторов; рабов теперь продавали по смехотворной цене, чтобы выручить за них хоть что-то. Мэдисон возглавил в Конгрессе движение против вмешательства в вопрос о рабовладении. Гамильтон, один из основателей Нью-Йоркского общества за освобождение рабов, не выступал по этому поводу, чтобы не помешать продвижению своей финансовой программы.
Вашингтон тоже помалкивал. Он был поглощен домашними хлопотами: 23 февраля состоялся переезд с Черри-стрит в особняк французского посла графа де Мустье, еще осенью отозванного в революционную Францию, — роскошный четырехэтажный дом на Бродвее. Теперь за обеденный стол можно было усадить не 14 человек, а целых две дюжины. В задней части дома был балкон, выходивший на Гудзон. Вашингтон велел выстроить рядом конюшню на 12 стойл. Он купил у Мустье всю мебель и приобрел фарфоровый сервиз из трехсот предметов, а также 93 стеклянных кашпо, расставленных по всему дому. Обстановка была выдержана в зеленой гамме, но этот цвет уже не отбрасывал на лица замогильного оттенка, поскольку Вашингтон отказался от свечей и купил 14 заправлявшихся китовым жиром ламп, запатентованных швейцарским химиком Эме Арганом: они не коптили и давали света в 12 раз больше, чем канделябры. Эти лампы сияли в гостиных, прихожих, на лестницах…
Шестнадцатого марта в новую резиденцию явился Уорнер Миффлин, лидер квакеров-аболиционистов. Вашингтон внимательно выслушал его, но так и не дал прямого ответа. В итоге обе петиции были положены под сукно — законодатели решили не вмешиваться в этот вопрос до 1808 года.
В воскресенье 21 марта после посещения утренней церковной службы президент впервые встретился с новым госсекретарем Томасом Джефферсоном, а на следующий день они заперлись на час в кабинете и спорили о политике. Джефферсон был ростом с Вашингтона и мог смотреть ему прямо в глаза, а не снизу вверх, как Гамильтон. Он был моложе на десять лет. В своей усадьбе Монтиселло он повесил портрет президента и поставил его гипсовый бюст работы Гудона. Он всегда уважал его за осторожность, порядочность и патриотизм, считая его «мудрым, добрым и великим человеком», однако ему претила суровая непреклонность и недоверчивость Вашингтона.
Их взгляды на внешнюю политику тоже расходились: Джефферсон был открыто враждебен к Великобритании, а Вашингтон не хотел терять главного торгового партнера, предпочитая иметь Лондон союзником, а не врагом. Зато Вашингтона тревожили революционные события во Франции (14 июля 1789 года пала Бастилия; на следующий день Лафайет был единогласно избран командующим Национальной гвардией и приказал разрушить эту тюрьму; 26 августа Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина; начались аресты оппонентов). Джефферсон же считал французскую революцию неизбежным следствием и продолжением американской и утверждал, что в белых перчатках деспотию не свергнуть. Этой весной Вашингтон получил от Лафайета подарки — ключ от ворот Бастилии и набросок ее руин через несколько дней после разрушения. Он повесил ключ и рисунок в стенной нише в Маунт-Верноне.
Семнадцатого апреля скончался Бенджамин Франклин. Американский «патриарх» заранее распорядился, чтобы его похороны прошли с наименьшими затратами и без всякой помпы, однако проводить его в последний путь пришли 20 тысяч человек — половина Филадельфии. Всё свое имущество он завещал Бостону и Филадельфии, распорядившись, чтобы часть этих средств (100 тысяч фунтов стерлингов) была потрачена на строительство школ, больниц и тому подобных заведений. Родственникам он не оставил ничего: когда-то он сам начинал с нуля и считал, что человек с головой сможет разбогатеть самостоятельно. Джорджу Вашингтону досталась прогулочная трость из дикой яблони с позолоченным набалдашником в форме фригийского колпака: «Если бы это был скипетр, сей человек заслужил его…»
Сенат отклонил предложение объявить национальный траур, и тогда Джефферсон обратился с ним к Вашингтону. Тот также отказал, мотивируя, что не знает, какими критериями руководствоваться в данном вопросе. Он сам с начала месяца чувствовал себя неважно, похудел и осунулся. Эпидемия инфлюэнцы добралась и до Нью-Йорка; Манхэттен превратился в один сплошной лазарет. Джеймс Мэдисон тоже заболел, а вслед за ним и Вашингтон, неосторожно пригласивший его погостить. Грипп, почти окончательно лишивший его слуха, дал осложнение в виде пневмонии или плеврита. Он мучился от колотья в боку, дышал с большим трудом, надрывался от кашля и сплевывал кровью. Марта не отходила от постели мужа.
В Конституции не было указано, кто должен исполнять обязанности президента во время его болезни. Работой администрации руководил майор Уильям Джексон, а фактическим главой государства был Гамильтон, пропихивавший свою финансовую программу. Джефферсон впервые посмотрел на него как на будущего соперника в борьбе за президентское кресло.
