А я бы всё-таки отделил четкие, прямолинейные и ярко публицистические выступления Олеси Николаевой от извивистых линий её и в стилистическом, и в смысловом вариантах энергийной напряженной межполюсной поэзии. Скорее, соглашусь с Андреем Немзером, также как и я, давним ценителем её поэтического дара, который отметил своеобразное сочетание у Олеси юродства и интеллектуализма, холодноватой ясности, застывшей музыкальности и внутренней лихорадочности. И то, и другое вполне органично присутствуют в её стихах. Она вся меж полюсами, впрочем, как и жизнь в России. И потому она на самом деле истинный русский национальный поэт.
В России судьба баснословна, странна, иностранна, чудна,
То праведна, то уголовна, абсурда и смысла полна.
Небесного поприща странник! Отечество славя своё,
Ты тоже – избранник, изгнанник, чернец, иностранец её!
Всем миром встаёт на колени великодержавный приют,
Когда «На реках Вавилонских…» его домочадцы поют.
Её юродство носит вполне православный характер, но иногда к этой молитвенности добавляется игровой скоморошеский элемент. Её интеллектуализм превращает столь ею любимые бытовые сюжеты в метафизические притчи. Простодушный православный читатель вполне будет доволен её простодушием и складным задушевным христианским рассказом. Интеллектуал оценит и центонность её стихов, отсыл к русской и мировой классике, увлечение достаточно редким ныне акцентным стихом. Но нет в этой межполюсности николаевской поэзии унылого постмодернизма. И в жизни своей, и в поэзии она менялась согласно собственным убеждениям. Она сама долгое время не верила в свою воцерковленность. Читала религиозных философов, ходила в Церковь, но сама себя считала вольной художницей. Даже в литургической поэзии поначалу она увидела лишь новые возможности для развития собственной поэтики. Кстати, так и возникли её ритмически раскачанные вольные стихи, скрепленные, как пуговицами, по определению М. Гаспарова, акцентными рифмами.
И мастер пуговиц мне говорит: «Ты напрасно здесь
Тревожишься тщетностью дел, прикусив язык,
Без пуговиц мир неполон и не застегнут и весь
Расхристан, бесформен, дик…»
Вот поэтесса и борется с бесформенностью и расхристанностью своих живых чувств. С неизбежным женским тщеславием, тем более, что всегда было, чем похвалиться перед окружающим миром. Борется и с затурканностью интеллигентов, с их неизбывной тоской и мечтаниями о чем-то ином. Воцерковленность её, послушание в монастыре – это тоже были крепкие пуговицы на расхристанных и дерзких желаниях, пуговицы прятали природное кокетство подальше от глаз людских.
Впрочем, мне всегда не хватало покоя и воли, денег
И размаха, мужества и смиренья.
За моё тщеславие меня укорял священник,
Обещая епитимью за моё куренье.
О, когда бы слиться всецело с Господней дланью.
Не припрятав себе ни пяди в пространстве звездном.
Ни лихого часа. Ни помысла, ни желанья.
Не казался бы век беспризорным, а мир – бесхозным!..
Ей с детства довелось царить на всех балах, стихи писала с семи лет, да и читала их не школьным подружкам, а самым именитым поэтам. Вот из записей Давида Самойлова за 1974 год: «Олеся читала стихи, доказывающие её дарование, но очень несложившиеся, велеречивые по-ахмадулински. Абстрактные чувствования. Мало шкуры…» Хотя авансом мастер написал предисловие к её подборке в «Дне поэзии» в том же 1974 году: «Олеся Николаева совсем еще молодой поэт – ей восемнадцать лет. Как легко написать такую фразу. И как трудно тому, о ком она сказана, оплачивать позже так запросто приобретенное звание…» Вот и платит Олеся Николаева по всем счетам до сих пор, полновесной поэтической валютой. Признал её по-настоящему и Давид Самойлов, уже всерьез и очень верно на примере её поэзии сравнивая её поколение с шестидесятниками: «Черты нового поколения по сравнению с предыдущим:
1. Те „громкие“ – эти тихие.
2. У тех динамизм жизни – у этих статика.
3. Те выходили дружно, напористо – эти медленно, поодиночке.
4. Тем важны толпа, эстрада, форум – этим свой угол.
5. Те – острая форма, эти – приглушены.
6. У тех тема гражданского поведения, у этих жизнь души.
7. У тех – лидеры, у этих нет.»
Поражает зоркость видения Давида Самойлова, еще в 1975 году он высказал пожалуй все главные слова о нашем поколении одиночек, до сих пор медленно входящих в литературу. Также по первым стихам разглядел он и гений Юрия Кузнецова.
Критики любят перечислять предшественников Олеси Николаевой, оказавших на неё влияние, определивших развитие её поэтики. Тут и Борис Пастернак, и Юрий Левитанский, и Иосиф Бродский. Конечно, на пустом месте никакая поэзия не произрастает. Но, я думаю, предшественники лишь усилили её интерес к прозаизации стиха, к эстетизации бытовых подробностей, к сверхдлинной строке. Поэтесса и сама никогда не любила «обноски ямбов, дактилей и хореев». Любила в стихах размышлять о природе своих стихов. Обращаясь всё к тому же незримому и всемогущему собеседнику, вечному оппоненту и герою её стихов, она пишет:
Вот и ты, мой друг, заразился этой – расшлепанной на широкую ногу,
Безалаберной, взбаламученной строфою, распахнутой, как объятья,
Навстречу ветру, музыке за забором, горю-злосчастью, Богу…
Сколько же вольнодумства, однако, в складках её широкого платья!
Сколько прихоти и капризов в её черных штапелях, сиротских ситцах!
Даже когда она прикрывается облаками,
В недомолвках туманных – как не проговориться?
Как не выболтать даже больше, чем было – обиняками?..
Вот и ты теперь можешь сказать, что Бог – на душу, что луна – полю.
Что прямая речь не выдержит – спрячется, как улитка,
И, ломая синтаксис, язык прикусит, пока в крамоле
Света лунного плещется рифма – то кокетка, то кармелитка…
Я привел столь большую цитату и потому, что мне безумно нравится это стихотворение, и потому, что цитата вновь подтверждает все мои фантазии на тему её творчества. Стихи о стихах – что может быть скучнее и зануднее, этакая постмодернистская заумь. Так ведь здесь и о стихах, и о всей её поэтике акцентного стиха сказано емко и образно, но кроме этого, и прежде этого – о ней самой. Хоть переиначивай заглавие моей статьи – «То кокетка, то кармелитка…» Это не только рифма плещется в крамоле света, это и Олеся Николаева также плещется в крамоле своей межполюсности, своих сокровенных женских чувств. То, чего Олеся не позволяет в своей православной публицистике, щедро изливается в её поэзии. И никакого Эйхенбаума со Ждановым не надо, сама признается читателю во всем. Стоит только внимательно читать, чтобы разглядеть, сколько прихоти и капризов женских скрывается за безалаберной, раскованной строфой. И как смело подошла к её чувственной поэзии риторическая церковная литургическая форма стиха.
