лампой воздух внутри автомобиля, ближе к переднему стеклу, чтоб на нём истаял толстый слой инея. На очищенном лоскуточке стекла, на уровне глаз, закрепил пластилином квадрат-оконце из прозрачного пластика, чтобы видеть дорогу! Ехали… останавливались… Снова ехали и снова останавливались: отец растирал онемевшие от холода руки, хлопал ими, затем снимал рукавицы и согревал их дыханием. Каждый раз выпрыгивал на костылях на улицу, протирал тряпкой стекло «оконца». Мы с мамой коченели на задних сидениях, не в силах шевельнуться. Молча плакали, но не подавали вида, чтоб не расстраивать отца лишний раз.
Спасло нас только то, что движения по трассе совершенно не было: какой безумец пустится в путь по оледеневшей дороге!? Навстречу попадались редкие каруцы. Исходившие от лошадиных морд густые клубы пара обдавали наш «форд». Вся картина казалась ирреальной. На секунду отец притормаживал, пропуская встречный гужевой транспорт, остерегаясь столкновения.
Он много раз просил в собесе заменить машину, объясняя, что он защищал Родину, что автомобиль – это его «ноги»…
Ему чиновник из Управления социальной защиты населения Молдавии как-то не вытерпел и зло ответил:
– А мы тебя на фронт не посылали!
Так и ушёл отец из жизни, не дождавшись новых «ног»!
Двое розовоморденьких поросят, стоя друг против друга, своими пятачками тыкались в необычную посудину, норовя оттолкнуть дружка, чтобы попадать чаще в жижу, в которой иногда плавали кусочки мамалыги [4], да прихватить больше в рот. Жидкие помои – остатки обеда из вчерашнего борща с крошками, отходами. А тогдашний борщ представлял собою воду, в которой варились картошка, свекла, лук, зелень. Иногда туда попадало немного растительного масла, за звёздочками которого мы гонялись с деревянной ложкой. Жирным никогда не был. Мяса в нём отродясь не варилось: его мы вкушали на Пасху и Рождество, и то, если получалось приобрести. Жили бедно. Бывало, закалывали поросёнка, свинью или барашка, а это случалось очень редко, и то уже после голодовки.
В сёлах посуду ни-ко-гда не мыли порошками, жидкостью для мытья! Да их и не было. И кто такие помои есть будет?! Не-е-ет, помои должны быть съедобными. В них могли добавить макух [5] или бурготу [6].
– Скруги-и-инь! Скруги-инь!.. – Слышался визг и смачное чавканье.
Я стояла и наблюдала одну и ту же забавную сценку, замечая, что поросячий аппетит рос прямо пропорционально росту самих хрюшек.
Странная миска вертелась, наклоняясь из стороны в сторону, готовая то и дело перевернуться. Но, словно детская игрушка «Ванька-встанька», она возвращалась в исходное положение, принимая «удар» на себя. Когда еда заканчивалась, поросята, недовольно хрюкая, пятачками переворачивали опустевшее «корытце», затем от него равнодушно отходили.
Оба кабанчика носились по небольшому свинарнику рядом с загоном, как оглашенные. Еду им постоянно приносила я. И в тот раз отнесла ведёрце с помоями, не успела наполнить ими необычно глубокую, мрачного цвета округлую посудину, как кабанчики своими чистенькими пятачками одновременно в неё ткнулись, а она, выпав из моих рук, перевернулась. Трапеза закончена, не успев, как следует и начаться!
Я расстроилась: мне влетит. Не доглядела! Стою в слезах.
Тут подошёл дед Михайло:
– Ну, чого плачеш? Каска перевернулась, да? Эка беда! Почикой, я принесу новых помоив и знов наполним каску!
Я открыла рот, перестав плакать: услышала новое слово, не поняв вначале, что такое «каска». Дед взял меня за руку и отправился за помоями, по дороге разъяснил:
– Ты ещё не вродилась, а началась война з германцем. Он напал на нашу страну. Твой отец воевал, раненый был. Когда германца и румына погнали, они так бежали до дому, аж дороги перед собою не бачила! Всё падало из ихних рук! И с голов тоже! А на головах была вон ця сама каска: она сберегала те дурни головы. Вот босота! – Зло выругался дед Михайло. – Бог бы их покарав!
Потом я, у кого из соседей бывала, видела: во многих подворьях валялись каски. Куры, собаки, свиньи из них ели, воду пили.
– Нууу, германцам та румынам так и треба! – Соглашалась я, имея ввиду незавидную участь каски. – Пусть не лезут к нам!
У меня было три деда и три бабушки: дед Парфений ТОМАШ – папин отец; дед Никита БЕНДРЮК – мамин отец; дед Михайло ГИЛИТЮК – не папин и не мамин. Просто… мой дед.
У деда Михайла с бабкой Юстиной было четырнадцать детей. Некоторые из них, пожив после появления на свет месяц-два, умирали. Другим не удавалось и на свет взглянуть. Было несколько близнецов, но ни одного из них не осталось в живых. Дед и бабка в молодости очень переживали.
«Усыновили» (без юридических формальностей!) моего отца: бабушка Юстина приходилась отцу родной тётей. До последних дней мои родители заботились о дедушке Михайле, как о родном, не забывая своих родных родителей. Усыновить – это было в порядке вещей и в большой чести. Никогда детей никуда не отдавали, и не росли они беспризорными. Другая папина тётя Параска удочерила Лидию, его сестру.
Бабка Домна – папина мама, бабка Мария – мамина. Их не помню: всех не стало, когда я ещё была в пелёнах. Семьи были многодетными. Жизнь – трудной, люди уходили рано.
Я была первой внучкой, меня любили деды. Дед Михайло любил больше всех! Всегда мне помогал и ворчал на родителей, когда меня рано будили – я им сызмальства помогала по хозяйству. Нянчила братьев Толю, Колю, потом сестру Лиду.
Дед утверждал, что я «похожа на Юстину». И сама мама моя это признавала:
– Ты николэ не будеш такою полной, як я. Ты пишла в бабку Юстину, а она, покойна, и умерла стройною, файною (красивою), – вспоминая, поясняла мама. Для каждой матери её дочь красива.
Иногда дед Михайло доставал старую коричневатую фотографию и произносил с гордостью:
– Глянь, який я тут молодий та гарний?!
1914 год. Первая Мировая война
Сидит первый слева Михаил Гилитюк со своими сослуживцами.
С фотографии смотрели на меня три бравых бойца. Дед с усами, которые ему очень шли, в кожаных сапогах с высокими голенищами. И его два друга.
– Це я в войну був таким. Страшно-а-а война була! И ще за царя Николая… – то есть «ещё во времена царствования Николая».
– Когда, деда, была война? Другая война? – Поинтересовалась я. Ведь он уже рассказывал мне про войну.
– А куда подевались каски? – Спрашивала, надеясь услышать, что из тех касок тоже кормили свиней.
– Та ни-и-и, та война
