А в тот день руководил нами там какой-то офицер, он отсортировал всех мужчин по возрасту: кто помоложе — в одну сторону, тех, кто постарше — в другую и объявил, что те, кто помоложе, призываются в действующую армию и отправляются на фронт, а остальным необходимо получить на складе лопаты и на подводах выехать в сторону Одессы рыть окопы. Про женщин, стариков и подростков — тогда тоже не забыли, некоторых отправили срочно готовить коров и сельхозпродукцию к отправке куда-то в тыл, а остальным выдали лопаты и отправили километров за семь от нашего села тоже рыть окопы и противотанковые рвы.
Вот так началась для нас война.
Слава богу, — тут же продолжала свой рассказ баба Киля, обращаясь ко мне, — твой дед Ваня недели через три вернулся домой, он попал в старшую группу — ему тогда уже было 43 года, и он рыл окопы где-то в районе села Коблево. Я и мои девчата тоже тогда несколько дней с утра и до ночи окопы рыли.
Нас тогда все еще убеждали, что враг не пройдет, что скоро подойдут наши основные силы, и враг будет разбит. Но все оказалось совсем не так, как нам говорили: как-то очень быстро после начала войны в наше село вошли отступавшие наши солдаты — подавленные, беспомощные, с наспех забинтованными головами и руками… А потом в селе стало происходить то, отчего мы просто отупели от потрясения: они стали вести себя тут так, словно оккупанты на захваченной территории — все крушили и жгли. Наш единственный трактор они сломали, мельницу, ферму и даже то зерно, что еще не успели вывезти из хлева куда-то в тыл, они сожгли. Хотели они и наши хаты сжигать… Мы были в ужасе. Мы пытались тушить пожар, а они нас силой от огня оттаскивали …
Тогда я еще не знал о так называемой тактике «выжженной земли» и приказах, которые ставились Советским войскам при отступлении: уничтожать все, что могло быть полезным врагу, и, оборвав рассказ бабы Кили, потрясенно спросил ее:
— Бабуся, а Вы, случайно, ничего не путаете? Вы точно знаете, что это были наши солдаты?!
— Что?.. — баба Киля возмущенным взглядом посмотрела мне в глаза. — Ты хочешь сказать, что я спятила?.. Да я, внучек, как сейчас с тобой, с ними разговаривала и со слезами на глазах умоляла, не делать этого. Спрашивала: «Зачем же вы, сволочи, уничтожаете все то, что мы тут с таким трудом создавали?», а в ответ: «У нас приказ, ни что не должно оставаться врагу»…
Боже… боже…
Потом, спустя еще какое-то время, — после небольшой паузы продолжила говорить баба Киля, — по селу промчались немецкие автоматчики на мотоциклах, и мы поняли, что Советская власть оставила нас. Озлобленность, страх, паника, растерянность и состояние беспомощного стыда за наше, не способное постоять за себя, нищее государство, охватили нас тогда. Мы не знали, что нам делать, не знали куда нам податься, на что надеяться и как нам дальше жить.
На следующий день после того, как по селу промчались немецкие мотоциклисты, нас, в основном женщин и стариков, вражеские солдаты стали собирать и гнать к конторе. Среди этих солдат, как я уже спустя какое-то время поняла, были солдаты разных армий: немецкой — они были одеты в шорты и серые гимнастерки, и румынской — в форме рыжеватой. Когда мы с дедом Ваней подошли к конторе, там, на высоком пороге стояли немецкие и румынские офицеры и несколько гражданских лиц, а перед ними с винтовками стояли румынские солдаты. Сверху, на крыше здания, уже болтался румынский флаг.
Когда весь народ собрался, румынский офицер через переводчика обратился к нам и с первых его слов мы не знали, как нам на них отреагировать: «Дамы и господа», — сказал он тогда, обращаясь к нам.
Уже давно ощущая себя далеко не дамами и не господами, мы про себя понуро усмехнулись; а когда он поздравил нас с освобождением от «Красной чумы», многие люди, мягко говоря, не избалованные Советской властью, без особой горечи подумали: «А может быть, действительно так оно лучше будет?»
И, надо сказать, что сначала мы какое-то улучшение жизни действительно почувствовали. Наше село Ткачевка вместе с Одессой и прилегающей к ней территорией входило в состав румынского королевства и, несмотря на то, что в основном руководили у нас тут всем немцы, порядки у нас были помягче, чем, например, через реку — в Новой Одессе, где территория входила в состав Германии. Там сначала людей на работу вербовали, а потом угонять силой стали — у нас, в селе, к счастью, людей в Германию не угоняли.
Мы по-прежнему ходили на работу, но в отличие от того, как это было у нас в колхозе раньше — при Советской власти, когда мы вынуждены были платить государству бешеные налоги, когда зарплату нам не выдавали и независимо от количества детей в семье и стариков, сельхозпродукцию выдавали только на основании «трудодней» того человека, который работал в колхозе, и только в конце трудового года — румыны, не смотря на то, что тоже нам зарплату деньгами не платили, они сельхозпродукцию выдавали нам по мере созревания этой сельхозпродукции. Они сами развозили ее по хатам, начиная в селе с первой и заканчивая — последней, причем раздавали они сельхозпродукцию в количестве равном количеству детей и стариков в семье. Это выглядело справедливо. Кроме того, налоги, что нам иноземцы установили, были несравнимо мягче, чем те, что были при Советской власти.
— Бабуся, — озадаченно спросил я ее, когда та, замолчав, поднялась со скамьи чтобы открыть дверь с веранды во двор, где дождь прекратился, и выглянуло долгожданное яркое солнце, — а вот скажите мне, когда вам лучше жилось: при Советской власти или при румынах?
Задумавшись, баба Киля молчала около минуты, и видно было, что ответ, который, наверняка, она для себя знала, произнести вслух ей было не просто. Наконец, она ответила:
— Все оккупанты схожи между собой, и жизнь людей в оккупации хорошей быть не может…
— Вы так говорите… — с обидой в голосе прервал я тогда бабу Килю, ощутив какую-то мучительную душевную боль оттого, что баба Киля сравнила Советскую власть с румынской оккупацией, — Советская власть ведь не была для вас чужой,… это ведь наша, родная…
— Родная власть, внучек, к своему народу так жестоко не относится,… — тоже, прервав меня, произнесла баба Киля тихим, слабым голосом, при этом, бросив на меня быстрый, горький взгляд — по ней видно было, что она не намерена вести со мной дискуссию на эту тему, и что она уже устала от нашего тяжелого разговора.
Замолчав, она долго сидела, погрузившись в свои горькие мысли, пауза затягивалась, но мне не хотелось прерывать разговор с ней и я вновь спросил ее:
— Ну и как Вам, бабуся, тут жилось при румынах?
— Да, как,… — вновь, нехотя заговорила баба Киля, — по-разному бывало…
