Надя и Маруся у нас тут с 1942 по 1946 год, жили. А еще жила у нас в доме еврейка Белла — она к нам осенью 1942 года из Николаева пришла и попросила спрятать ее. Но нам ее спрятать было негде, и мы румынам сказали, что она наша родственница и что зовут ее Маней, а внешность у этой Мани — пояснили мы им, такая потому, что она болгарка. Сначала вроде все благополучно прошло, но потом, когда в 1943 году сюда, к нам в село, пришло много немцев, они, словно чувствуя, что Маня еврейка, арестовали и ее и твоего деда Ваню. Они требовали от него, чтобы он признался в том, что Маня еврейка, и это было просто чудо, что он выдержал тогда те допросы, и их обоих отпустили. Надо еще сказать, что если бы в тот момент, наш полицай Вася Вакарь не подтвердил бы слова деда Вани, что Белла — болгарка, навряд ли им тогда удалось бы спастись.
А Белла, как в последствии оказалось, не очень хорошей была женщиной: уже после войны, когда мамка твоя, окончив восемь классов, поехала в Николаев устраиваться на одногодичные учительские курсы — мамка твоя очень хорошо в школе училась, и попросилась пожить некоторое время у этой Беллы — та, сославшись на то, что в квартире мало места, — отказала ей. Вот такая бывает в жизни человеческая неблагодарность, — грустно улыбнувшись, тихо произнесла баба Киля.
А к концу 1943 года в нашем селе вообще не было ни немцев, ни румын — комендатура в Ковалевке находилась, а у нас, в Ткачевке, с началом комендантского часа по улицам ходили только румынские патрули — два солдата. Но в это время мы могли передвигаться по селу свободно, единственное, что от нас требовали эти румыны, так это то, чтобы мы в обязательном порядке приветствовали их.
Выглядели румынские солдаты, в отличие от их офицеров, очень бедно и неряшливо. Вообще они были людьми нагловатыми: они могли запросто зайти к любому в дом и взять со стола кусок хлеба или яйца, чтобы поесть,… были случаи, когда они с сараев кур воровали, а бывало, что и свиней. Но мы знали, что румынские власти запрещают своим солдатам грабить нас, и, если мы своему полицаю Васе Вакарю пожалуемся на них, и он сообщит об этом их начальству, то их за это могут наказать. Наверное, поэтому, грабежи в нашем селе были единичными случаями. К счастью, румыны тогда и коровку нашу — молоденькую телочку, не тронули, и кабанчика нашего они тоже не забрали.
Помню — зимой это было, с нашего соседа через дорогу, Будыкина Карпа — деда уже лет под семьдесят, румынский патрульный валенки снял, так этот дед пожаловался нашему старосте, тот сообщил румынскому начальнику, и через день этому деду валенки вернули, а того румынского солдата, как нам сказали, на фронт отправили.
В те годы румыны в нашем селе рынок открыли и не просто торговать нам разрешили — румыны поощряли этот процесс: даже из города люди к нам сюда в село приезжали за покупками, здесь же мы обменивались и товарами разными. А как-то раз я с нашими односельчанами даже в Одессу на «привоз» ездила торговать — целая колонна из подвод тогда из нашего села сформировалась. Удачной у меня тогда поездка получилась: на вырученные там деньги я своим девочкам и одежду зимнюю купила и обувь, себе я тоже кое-что приобрела с одежды, и деду Ване… Если бы я тогда, при румынах, своих девочек не одела, то им при Советской власти и ходить не в чем было бы: мамка твоя в тех одежках даже после свадьбы своей — в конце пятидесятых годов, ходила.
А изобилие продовольствия в Одессе меня тогда просто поразило — в Николаеве при Советской власти такого даже близко не было. По всему городу работали рестораны, закусочные, театры, фабрики и даже ювелирные магазины. Тогда же я там — на рынке, много с одесситами и приезжими из других сел о жизни разговаривала, и, что мне тогда запомнилось: многие сельские люди говорили о том, что жизнь их при румынах хоть и тяжелая, но лучше, чем она была раньше.
А еще, румыны начали возвращать дома тем, у кого они были отобраны Советской властью в период раскулачивания. Тогда же они и бабе Юле дом Колиного отца вернули, и бабе Вере — жене моего брата Сени, и деду, что жил напротив нашей хаты — Будыкину Карпу… всем, раскулаченным в нашем селе Советской властью людям, они вернули тогда хаты.
На время баба Киля замолчала, словно собираясь с мыслями, потом она снова заговорила:
— В те годы мы уже думали, что Советская власть рухнула навсегда, а румынская оккупация — это надолго… Наверное, поэтому, пытаясь выжить, мы вынуждены были как-то приспосабливаться к новым условиям оккупационной жизни, мы работали, дети наши подрастали, иногда даже близкие отношения между румынскими солдатами и нашими девчонками возникали.
— Что, любовь с оккупантами, что ли? — презрительно усмехнулся я.
Баба Киля, бросив на меня быстрый взгляд, горько усмехнулась.
— Тогда, внучек, было очень сложное для людей время, и судить об их поступках легко сейчас тем, кто не жил тогда — да, была и любовь.
Помню, тут один румынский солдат так активно обхаживал нашу Маню Онищенко, что это для нас всех чуть бедой не закончилось. Она была очень красивой девочкой, и тот румынский солдат был тоже ничего,… он ей со своей столовой продукты приносил и даже ночевать у нее иногда оставался. Наши, сельские ребята сначала пытались заставить Маню прекратить отношения с тем румыном, а потом, когда поняли, что это бесполезно, очень сильно побили и ее, и того солдата.
Многие тогда думали, что нам румыны этого не простят, мы ждали расправы над всеми нами, но этого не случилось. Не знаю, что тот румынский солдат сказал своему начальству по поводу своего избитого вида, но румыны никого в селе не тронули. А солдат тот через несколько дней опять к Мане пришел и передал для избивших его ребят несколько бутылок немецкого шнапса и продукты.
Отношения между тем солдатом и Маней продолжались до самого ухода румынских войск. А тот румынский солдат так влюбился в Маню, что после войны он приехал к ней и, женившись, увез ее к себе — почему-то в Молдавию.
— Это, наверное, потому, — попытался внести я ясность, — что часть Румынии, на которой, наверное, раньше жил тот солдат, была присоединена к Молдавии.
— Ну, наверное… — согласилась со мной баба Киля и, через минуту она продолжила свой рассказ.
Нам, внучек, конечно же, было тогда противно осознавать, что мы живем в оккупации, что теперь румыны указывают нам, как здесь жить и на каком языке нам говорить. Мы, конечно же, желали победы в войне нашим детям, братьям и мужьям, но и возвращения нашей «родной» Советской власти мы не хотели… Нет!
После этих слов какая-то пустота вселилась в мое сердце — обнаженная откровенность бабы Кили буквально шокировала меня. Но даже воспитанный в духе патриотизма и непоколебимой преданности Советской власти, я молча проглотил ее слова: я и до этого слышал от людей старшего поколения о том, что люди, доведенные Советской властью до состояния жгучей ненависти к ней, готовы были поддержать кого угодно — хоть немцев, хоть румын, — лишь бы те помогли им избавиться от ненавистного Советского режима. И если бы не жестокость, которую немцы стали проявлять тогда на оккупированных территориях, — говорили они, — то не известно еще, как бы тогда война эта закончилась. Но как же мне было тогда трудно слушать бабу Килю об этом…
