Ознакомительная версия.
…
Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен…
Затем целый каскад многоточий и оборванный на половине фразы выразительный финал: «Но если…».
Теперь его подозрения как будто подтвердились: Амалия обманула его искреннее и глубокое чувство, легковерно откликнувшись на поверхностное увлечение его соперника… Не на это ли намекает Пушкин, говоря о «бедной легковерной тени», от которой его отделяет теперь «недоступная черта» и для которой он уже не находит «ни слез, ни пени»?
В те же дни, что и элегия на смерть Ризнич, появились уже цитированные строфы XV и XVI шестой главы «Онегина» о ревности и об «опыте ужасном», вызванные тем же воспоминанием.
Однако образ возлюбленной – теперь уже мертвой возлюбленной – еще много лет не давал покоя Пушкину.
И – странное дело – чаще всего в связи с мыслями о декабристах. Похоже, полученные почти одновременно известия о смерти Ризнич и казни декабристов слились в его сознании в некое нерасторжимое единство, начало которому положила его запись:
«Усл. о см. 25
У о с. Р. П. М. К. Б: 24.»[64]
(то есть – «Услышал о смерти Ризнич 25 июля 1826 г. Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Каховского, Бестужева-Рюмина 24-го»).
Тогда Пушкин – тоже почти одновременно – написал стихотворение на смерть Ризнич и своеобразный реквием Рылееву – знаменитую XXXVIII строфу шестой главы «Онегина», так никогда в беловой текст и не попавшую. Размышляя в ней, как завершил бы свой жизненный путь Ленский, если бы он не погиб на дуэли, Пушкин среди прочего предполагает и такую возможность:
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев…
(VI, 612)
В конце октября 1826 г., то есть уже после освобождения из Михайловской ссылки, Пушкин вновь вспоминает Амалию: он дважды рисует ее портреты на полях рабочей тетради ПД № 836 (л. 42). А по соседству на л. 37 – два рисунка виселицы с повешенными декабристами…[65]
В 1830 г. Пушкин пишет ряд стихотворений, прямо или косвенно связанных с памятью об Амалии.
Первое по времени – «Что в имени тебе моем?» – записано Пушкиным в альбом Каролине Собаньской. Это вольное переложение стихотворения Байрона «Lines written in an album…», и по своему содержанию, по эмоциональной ауре оно совершенно не соответствует отношениям между Пушкиным и Собаньской. Пушкин действительно «приволакивался» (используя удачное выражение Гнедича) за Собаньской, но ни глубокого чувства, ни тем более трагических предчувствий, ощущаемых в этом стихотворении, в их отношениях не было.
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его, тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.
(III, 210)
В то время общение Пушкина с Собаньской было очень тесным. Между ними, несомненно, состоялся разговор об их общей знакомой. Что именно рассказывала Каролина – неизвестно, но, судя по появившимся вскоре стихотворениям, что-то в ее рассказах всколыхнуло воспоминания Пушкина об Амалии и вернуло им былую нежность и любовь. «Мертвый след», «узор надписи надгробной на непонятном языке», сердце, в котором живет память об умершей, – дань памяти Амалии. А стихотворение в альбом – не только благодарность Каролине за то, что она освободила эту память от мрачных подозрений, но не в последнюю очередь желание добиться любви живой женщины.
Так или иначе, но с этого времени образ Амалии в лирике Пушкина предстает в совершенно новом свете. Посвященные ей стихотворения дышат нежностью, любовью и грустью. Первое из них помечено 5 октября 1830 г. – это стихотворение «Прощание»:
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
Бегут, меняясь, наши лета,
Меняя всё, меняя нас,
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас…
(III, 233)
Прежде чем двигаться дальше, уместно обратить внимание на одно недоразумение. Стихотворение иногда комментируется как прощание с Е. К. Воронцовой на том основании, что в одном из списков стихотворений, предназначенных Пушкиным для печати, имеется запись: «К E. W.», неизвестно к какому стихотворению относящаяся[66]. Между тем, под инициалами E. W. Пушкин, судя по всему, имел в виду Евпраксию Вульф, то есть стихотворение «К Е. Н. Вульф»: «Вот, Зина, вам совет: играйте». В предшествующем списке Пушкин назвал его «К Зине»[67]. «Прощание» же в этих списках вообще отсутствует и появляется лишь в следующем списке под названием «В последний раз» и непосредственно соседствует с двумя другими стихотворениями («Заклинание», «Для берегов чужбины…»), отнесенность которых к Ризнич сомнений не вызывает.
Тема могильного сумрака получила интенсивное развитие в стихотворении «Заклинание» – о нем уже упоминалось, – датированном 17 октября, то есть написанном практически сразу же после «Прощания»:
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы —
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой…
…
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь… но тоскуя
Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой: сюда, сюда!
(III, 246)
Мотив верности мертвой возлюбленной и мистического свидания с ней врывается и в финал вполне реалистического стихотворения «Для берегов отчизны дальной», завершающего этот своеобразный цикл болдинских стихотворений, посвященных Ризнич.
Выше приводились две первые строфы этого стихотворения, приводим его заключительную – «мистическую» строфу:
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где [тень олив легла] на воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с <ними> поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
(III, 257)
Ознакомительная версия.