закрылись.
После какого класса вы поступили?
К началу войны я окончила девять классов и решила, минуя десятый, досдать необходимые предметы и поступить в вуз – так было можно, тем более что в школе я училась на пятерки. Помню один из первых учебных дней. Я вернулась из института: пыль столбом стояла на Стремянной, улица оцеплена, и мне показалось, что разрушен наш детский дом и брата моего больше нет и сестры, которая на какое-то время присоединилась к нам. Но бомба упала где-то рядом, наши уцелели.
Сначала я ездила в институт из детдома; когда трамвайное движение прекратилось, пришлось перейти на пеший ход. И каждый раз я себя обманывала: дойду от Стремянной до Кировского моста и поверну назад – потому что идти далеко, и холодно, и страшновато одной. Потом говорила себе – вот дойду до середины моста и назад. А дойдя до середины моста: ну теперь что назад, что вперед – одно и то же. Шла вперед. И так день за днем. На протяжении всей зимы ни разу не повернула назад. Хотя в детском доме еще было относительно тепло. А в институте – ужасно холодно. Первый курс занимался в химическом корпусе, который очень быстро выстыл. Вода на полу замерзала, приходилось скользить по льду. Анатомический корпус никогда особенно не грели, ему и положено быть холодным.
Но это время было для меня не только страшным. Продолжала работать оперетта, Театр музыкальной комедии! И я на всю стипендию покупала билеты, тогда они были дешевые. Правда, чтобы их купить, надо было встать еще раньше, чем в институт. Часам к пяти утра я занимала очередь в билетную кассу. Сначала, очень недолго, она была в самом Театре музкомедии, потом в помещении Александринского театра. Причем мы, театралы, стоявшие в очереди, друг друга уже знали… И, несмотря на то что артисты были синие и тощие, такие же озябшие, как зрители, это был праздник. Через вечер, а иногда каждый вечер, сколько я могла, столько и ходила в театр. Я всегда удивлялась, как артисты умудрялись в совершенно замерзшем Ленинграде петь и танцевать на сцене, ставить новые спектакли, притом хорошего уровня (я театр любила с детства и в свои шестнадцать-семнадцать лет могла отличить хорошую постановку от плохой). И после войны не сомневалась, что их будут чествовать, очень серьезно награждать. Но как-то этого не случилось. Почему-то мне кажется, что были настоящие герои, но героев, кроме того, еще и выбирали. Вот их почему-то не выбрали.
С кем вы ходили в театр?
Не поверите, ходила и возвращалась поздним вечером одна. Вот история. Однажды, когда, несмотря на блокаду, еще ставили оперы, я отправилась на «Трубадура». Но не в Театр музкомедии, а в ДК рядом с Мариинским или на одну из последних постановок Мариинского (перед эвакуацией). По дороге увидела лежащего мертвого мужчину.
Я успела только к четвертому действию, из-за бомбежек меня то и дело останавливали. А когда возвращалась, этот же мужчина лежал, но от него остались кости – мясо было срезано. Этот страшный образ запечатлелся в памяти. Доведись сейчас, не рискнула бы повторить свой поход. А тогда по свойственной молодости глупости ничего не боялась.
Гуляла везде и всюду, по Марсову полю во время обстрела, и меня оштрафовали на два пятьдесят. Не великие деньги, но у меня их, естественно, не было, в каком-то театральном походе потратила. Видите, какая храбрая – почему-то абсолютно не верила, что меня убьют! Боялась за близких, за город, за любимые здания, за всех, кто на моей дороге в институт мог упасть и к возвращению покрыться снегом. Самое смешное, что не боялась за себя. Не боялась ничего до рождения сына. Если тот блокадный страх за людей был обобщенный, немножко абстрактный, то после появления Святослава я натерпелась страхов конкретных.
Есть разница: материнский страх и смелость от незнания, неведения!
Я же говорю: от глупости. Помню, мы стояли под аркой какого-то дома во время бомбежки. Рядом со мной был человек, который мне нравился. Воспитатель нашего детского дома, латыш. И вдруг он начал дрожать. Высокий, красивый блондин дрожал как осиновый лист. Я не понимала причину: ведь бомбы падают в другом месте. Вот это я считаю, тоже глупость, но другого рода.
И он вам разонравился после этого?
Ну, в общем, частично.
Вы продолжали жить в детском доме?
Больше негде было. Меня не выгоняли. В большой мере это спасло. И глупая храбрость молодости.
Какой вы были по характеру: замкнутой, скрывали свои беды или подпускали близко к себе людей?
Трудно сказать однозначно. В школе у меня была подружка. А в войну как-то не до этого было. То есть девочки в институте были. Но если в сентябре учились семьсот человек, то к марту, когда я уезжала, осталось, кажется, пятеро, если не трое. Мы и не видели друг друга. Кто-то ушел в армию, у кого-то не было сил посещать занятия. А потом наш детский дом эвакуировали, и я должна была уехать с ним. Институт в конце концов тоже эвакуировался.
А куда уехали вы?
С детским домом в Ярославскую область, в деревню, рядом с селом Некрасово (бывшие Большие Соли) на берегу Волги. Деревенька – название не помню – была через овраг. Неподалеку была большая и богатая деревня Кресты, а наша – бедная, даже нищая, мало у кого были коровы… Начала работать медсестрой в том самом детском доме, где воспитывалась. У меня уже был сертификат, удостоверение, потому что на первом курсе в мединституте мы все получали навыки медсестер. Ходила за лекарствами далеко, через овраг. Бездорожье, распутицу скрашивала живописная природа. И за мной увязывался деревенский парень, чаще всего один и тот же. Там они были, уж не знаю, почему их не призвали в армию. Шел на почтительном расстоянии – так было принято. Говорил мне всякие глупости, на что я ему отвечала, что это глупости.
Ну например.
Представьте: мне восемнадцать лет, парню очень за двадцать, с моей точки зрения, почти старик. Он ведет разговоры ухажерские: «Вся деревня думает, что у нас любовь, что мы поженимся, а у нас ничего не было». Как я могла реагировать: отстань, дурак.
А мама его пыталась меня посватать. Замечательные аргументы приводила. Спрашивала: тебе что, лейтенанта надо? Выше лейтенанта она не поднималась. Ее младший сын, более симпатичный и адекватный, по-моему, его ранили и комиссовали, был сержантом. Но за мной ходил старший. И мама хотела старшего пристроить. Она мне говорила:
