В 1623 году на папский престол вступил под именем Урбана VIII кардинал Маффео Барберини, лично знавший Галилея и даже находившийся с ним в приятельских отношениях. Узнав об этом, Галилей немедленно опять поехал в Рим. Рассчитывая на дружбу папы, он надеялся добиться отмены запрещения, наложенного на книгу Коперника «De revolutionibus», a также и сделанного в 1616 году нелепого постановления. Но оказалось, что времена уже переменились, и кардинал, ставший папою, смотрел на вещи совсем не теми глазами, как прежде, предпочитая теперь держаться освященных веками мнений перипатетиков. Тех же мнений держались и окружавшие папу высшие духовные лица. Вот что пишет о результатах своих хлопот сам Галилей в письме из Рима от 8 июля 1624 года: «Хотя мне и оказана была всякого рода любезность и благосклонность, хотя я имел до шести аудиенций у папы и каждый раз вступал с ним в продолжительные разговоры по поводу разных вопросов, хотя мне подарили прекрасную картину и наградили золотым и серебряным изображениями Агнца Божия», но ни разу не пожелали узнать, на чьей стороне правда в поднятом споре, а начальник святейшего дворца «не признает ни системы Коперника, ни системы Птолемея, довольствуясь своею собственной, по которой ангелы без всякого затруднения передвигают звезды именно так, как они в действительности движутся; нам же тут нечего более и рассуждать». Таким образом, оказывалось, что Галилей начал хлопотать об отмене эдикта Павла V слишком рано; к стыду человечества, ему суждено было оставаться в силе еще целых два столетия, так как он уничтожен был только в 1818 году папою Пием VII.
Тем не менее, отношение папы к Галилею оставалось самым дружественным. Помимо подарков, он обещал обеспечить пенсионом его сына и написал весьма лестное для Галилея письмо Тосканскому князю Фердинанду II, преемнику Козмы, в котором говорилось: «Мы видим в нем не только великие дарования к науке, но также и любовь к благочестию; он более чем кто-либо одарен всеми качествами, дающими ему право на папское благоволение». Письмо заканчивалось уверением в том, как дорог для его святейшества Галилей, которого он заключал в свои объятия, и просьбой оказывать ему всякие милости.
При таком отношении папы к Галилею вся последующая трагическая часть его истории может показаться совершенно непонятною. Если даже при Павле V, отличавшемся фанатическою нетерпимостью к науке, Галилей лично не подвергся никаким неприятностям, то при более просвещенном Урбане VIII, друге Галилея, это казалось еще менее возможным. Правда, Галилей держал себя относительно духовенства более вызывающим образом, чем Коперник, который предпочитал не разжигать страстей и пользовался самым дружественным флагом для провоза в Рим своей контрабанды. В самом деле, в предисловии к своей книге он говорил: «Хотя я знаю, что мысли философа не зависят от суждения большинства, так как он стремится к отысканию истины во всем, насколько то позволяет Бог человеческому разуму; но, принимая в соображение, какою нелепостью должно было показаться это учение, я долго не решался напечатать мою книгу и думал, не лучше ли будет последовать примеру пифагорейцев и других, передававших свое учение лишь друзьям, распространяя его только путем предания». Но если Галилей шел другим путем, то и положение его, благодаря связям и большой известности, было гораздо лучше. Поэтому все последующее объясняется, главным образом, лишь особыми причинами – личною местью папы, считавшего себя оскорбленным со стороны Галилея.
Галилей вернулся во Флоренцию, заручившись расположением и благосклонностью папы, что важно было для него хотя бы тем, что избавляло от нападок местного духовенства и позволяло вести более спокойную жизнь. Но человеку, столь преданному делу науки и обладавшему таким сильным характером, как Галилей, трудно было подчиниться требованию Рима молчать по вопросу об устройстве мира, хотя это требование и выражено было в самой мягкой форме с приправою из всяких благоволений и милостей папы. Между тем, задуманное Галилеем сочинение подходило к своему концу. Прошло еще четыре года, а со времени запрещения книги Коперника истекло уже 12 лет. Может быть, Галилей считал уже этот промежуток времени достаточным для того, чтобы ватиканская гроза наконец улеглась, или боялся умереть, не сказав своего последнего слова, так как ему было уже за 60 лет; но он решился хлопотать об издании приготовленной им книги. Нелегко было ее написать, но издать было несравненно труднее. Ввиду этого в 1628 году Галилей вновь отправляется в Рим, чтобы посоветоваться об издании книги, задобрить кардиналов и заручиться еще раз благоволением папы. Здесь он вновь являлся к Урбану VIII и еще раз ходатайствовал об отмене запрещения 1616 года. Как он был принят в это время папою, осталось неизвестным, но ходатайство его по-прежнему не имело успеха. Относительно же издания книги, по-видимому, он заручился некоторыми надеждами. Приготовив окончательно к печати свое сочинение, Галилей опять лично повез его в Рим и смело представил его начальнику папского дворца, выставляя свой труд как «собрание нескольких новейших научных фантазий». Сочинение его называлось «Разговоры о двух великих мировых системах, Птолемеевой и Коперниковой». Однако расчеты Галилея на благосклонность римской цензуры не оправдались: книга ходила по цензурным мытарствам почти целых два года, подвергаясь всевозможным поправкам, сокращениям и вымарываниям; но она составлена была так искусно, что по своему содержанию не могла быть прямо запрещенной. Главный инквизитор уже готов был дать разрешение печатать, и воздержался от этого лишь ввиду того, что книга опять может повлечь за собою прекратившиеся теперь споры и волнения.
Между тем Галилей, живя во Флоренции, с нетерпением ждал ответа римской цензуры, а лично быть в Риме на этот раз ему было невозможно. В Тоскане открылась чума; на границе Папской области устроены были строгие карантины, и все сообщения с Римом оказались прерванными. Ему удалось наконец вытребовать свою рукопись, но позволения печатать она на себе не имела. Тогда Галилей решился прибегнуть к хитрости. Во-первых, он прибавил к ней следующее предисловие, обращенное к «скромному читателю»: «Несколько лет тому назад был обнародован в Риме спасительный эдикт, налагавший печать молчания на пифагорейское учение о движении Земли, чтобы избегнуть опасного в наше время соблазна; однако было немало людей, имевших смелость утверждать, что это постановление есть следствие предубеждения и пристрастия и не представляет собою справедливого приговора, основанного на добросовестном исследовании дела. Раздавалось немало жалоб и высказывались мнения, что не следовало бы допускать богословов, совершенно незнакомых с астрономическими исследованиями, к суждению о такого рода вопросах, потому что своими неуместными запрещениями они только подрезывают крылья философским умам. Когда я слышал такие жалобы, ревность моя не позволяла мне молчать; вполне знакомый с этим мудрым определением, я желаю засвидетельствовать истину. В то время как состоялось это определение, я был в Риме, где мне оказывали знаки благоволения самые высокопоставленные духовные особы, и приговор их издан был не без моего ведома. Поэтому я не хочу более терпеть нареканий на упомянутое мудрое постановление: я желаю уничтожить жалобы и доказать иностранцам, что по этому вопросу и в Италии, даже в самом Риме знают столько же, сколько возможно знать и во всякой другой стране. Соединив в одно целое мои размышления и исследования о системе Коперника, я желаю тем убедить читателя, что все это было известно до осуждения и что народы обязаны Италии не только догматами, необходимыми для спасения души, но и замечательными открытиями, служащими для наслаждения разума». Затем, представив свое сочинение местной цензуре, он не сказал ничего о том, что происходило с ним в Риме, причем, как говорят, показал цензуре лишь начало и конец рукописи, написанные в духе состоявшегося постановления. Это, а также и двусмысленное предисловие ввели флорентийскую цензуру в полное заблуждение: ни цензура, ни местный инквизитор не нашли в тексте ничего предосудительного, о чем и сообщили главному инквизитору в Риме. Там положились на компетентность и прозорливость своих флорентийских собратьев и дали разрешение. Слабость флорентийской цензуры можно объяснить еще тем обстоятельством, что прежде представления своей книги в цензуру в Риме Галилей, как мы упоминали, представил ее для прочтения начальнику папского дворца, который, прочитав ее два раза, не нашел в ней ничего предосудительного, о чем и сделал надпись на самой книге с приложением печати. Почтенный прелат, конечно, не понял книги, за что и поплатился впоследствии своим местом и положением в иерархии.
