…Она произвела на меня сильное впечатление: ее блестящее умение говорить, ее живость, какая-то змеиная грация, свободное, слегка властное обращение с окружающими, выказываемое к ней поклонение и ее необычайная ласковость ко мне – все это очень заняло мое воображение, и мне думалось, что, вероятно, в таком роде была Аспазия или мадам Рекамье – вообще „героини“, и значительность и необыденность личности почувствовались сразу.
…Яворская в первый год своей службы у Корша взволновала театральные круги Москвы. До появления ее театр Корша имел свою, очень определенную физиономию: это был в полном смысле „театр для пищеварения“, да еще для какой публики – главным образом для купеческой, замоскворецкой, которая от театра требовала только одного: чтобы не приходилось думать и можно было посмеяться.
…И вдруг в этой атмосфере мещанского благополучия появилась – словно камень швырнули в стоячую воду – беспокойная женская фигура, не кругленькая и не розовая… Послышался нервный, резковатый, совсем не щебечущий голос, – вместо подпрыгивания милых куколок сверкнула змеиная грация и поразила глаз парижская манера одеваться.
…Лидия была не красавица, но очень интересна. Поклонники воспевали ее в прозе и стихах, говорили, что у нее „глаза страдающей и счастливой вакханки“, „Русалки“ и т. п. – эти сравнения были тогда в моде, – у нее действительно были великолепные серо-голубые глаза, и рот, умевший быть и нежным, и жестоким. Она была очень оживлена, всегда вся горела, любила и умела кокетничать. Ее отличительной чертой, как на сцене, так и в жизни, было полное неумение находиться в покое. Вспоминая ее, я всегда представляю ее себе в движении – куда-то торопящейся, что-то передвигающей, идущей, устремляющейся. Но иногда, когда мы оставались одни, она рассказывала мне роман своей юности, неудачного брака и обиженного сердца, и тогда, как две капли, была похожа на мюнхенскую Мадонну скульптора Бейрера. И глаза у нее казались невинными, как у ребенка. Очень странные были у нее глаза: в них чувствовалась какая-то пустота, словно их ретина не отражала и не воспринимала внешнего мира. Иногда немного блуждающие, иногда смотрящие почти не мигая, широко раскрытые – это именно могли быть глаза русалки, не передающие никакого чувства, не имеющие дна, не жившие жизнью лица – нервного и подвижного. Ее больным местом был голос – не гибкий, со странной хрипотой, напряженный. Когда его слышали в первый раз, он обыкновенно производил неприятное впечатление, но постепенно забывался. Какой-то большой шарм был в ней, заставлявший большинство прощать ей этот голос. И многих она привлекала и интересовала, но многих и отталкивала: кто восхищался ей, кто возмущался, только никто почти не оставался к ней равнодушен.
Сплетен она возбуждала невероятное количество. Ее считали женщиной очень легкомысленной, доступной, приписывали ей в десять раз больше, чем это соответствовало истине. Такой взгляд на нее установился просто, настолько, что даже А. П. Чехов, когда убедился, что дальше флирта у них не идет, – был как бы словно обижен этим. Лидия Борисовна не могла пройти с кем-нибудь рядом по улице, чтобы молва сейчас же не приписала ей близости с ним» (Т. Щепкина-Куперник. Дни моей жизни).
псевд. М. Рамшев, Л. Мельшин и др.;22.10(3.11).1860– 17(30).3.1911
Поэт, прозаик, публицист, общественный деятель. Лидер «Молодой народной воли». Стихотворные сборники «Отклик» (СПб., 1881), «Стихотворения Матвея Рамшева» (СПб., 1887), «Из стихотворений Я. Мельшина (П. Я.)» (СПб., 1901). «Стихотворения» (т. 1–2, СПб., 1898–1901).
«П. Якубович – поэт-народоволец, сосланный по процессу Германа Лопатина на каторгу. Стихи свои он подписывал инициалами „П. Я.“, беллетристику – „Л. Мельшин“. Книга его „В мире отверженных“, с потрясающим описанием каторги, вызвала большой шум, была переведена на иностранные языки. В конце девяностых годов, ввиду сильного нервного расстройства, Якубовичу было разрешено приехать из ссылки для лечения в Петербург. Познакомился я с ним вскоре после его приезда. Он находился в нервной клинике на Выборгской стороне. Мне передано было его желание познакомиться со мною и приглашение посетить его.
Приехал к нему. Невысокого роста, с темной бородкой и болезненно-белым, слегка одутловатым лицом, с черными, проницательными, прекрасными глазами. При нем его жена. Называю себя.
– Здравствуйте. Я вас ждал. – И сразу: – Вы марксист?
– Марксист.
– Слава Богу! Первого встречаю марксиста, который прямо заявляет, что он марксист. А то сейчас же начинает мяться: „Видите ли, как сказать, я, собственно…“
Я засмеялся.
– Хороших же вы встречали марксистов!
– Садитесь. Объясните, пожалуйста, что такого нового вы нашли в вашем марксизме?
Я стал говорить очень осторожно: меня предупредили, что Петру Филипповичу вредно волноваться и спорить. С полчаса, однако, проговорили на эту тему, и глаза его смотрели все мрачнее, все враждебнее.
Приехал Короленко с женою.
– Ну, Владимир Галактионович, оказывается – форменный марксист! Самый безнадежный!
Петр Филиппович сокрушенно махнул на меня рукою.
…Меня он очаровал. Совсем в нем не было того, что так меня отталкивало в других сотрудниках „Русского богатства“ (кроме Короленко и Анненского). Чувствовалось – он неистовою ненавистью ненавидит весь строй твоих взглядов, но это не мешает ему к самому тебе относиться с уважением и расположенностью. Я встречался с ним еще несколько раз – в последний раз на юбилее Михайловского – и каждый раз испытывал то же очарование, слушая, как он громил марксистов, и глядя в его чудесные, суровые, ненавидящие глаза» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
ЯКУЛОВ Георгий (Жорж) Богданович
2(14).1.1884 – 28.12.1928
Театральный художник, живописец, график. Сотрудничал с журналом «Золотое руно», издательством «Альциона». Участник выставок «Мира искусства» (1911–1915, 1917), «Союза русских художников» (1915). Оформлял кафе «Стойло Пегаса» и «Питтореск» в Москве (1919; совм. с В. Татлиным и А. Родченко).
«После событий 1905 года большое оживление в собрания у „Грека“ внес Георгий Богданович Якулов. Молодой энергичный южанин, вернувшись после войны на Дальнем Востоке в Москву, буквально вторгся в художественную жизнь. Переполненный впечатлениями от китайского и японского искусства, Г. Б. Якулов стал убежденно внедрять в русское искусство и доказывать необходимость для него многих начал, обогащавших живопись Востока.
Он, являясь одним из убежденнейших проповедников целесообразности перенесения некоторых восточных приемов живописи в русское искусство, начал практически осуществлять и применять это и в своих первых театральных работах. Якуловские грезы и фантазии находили отклик в сердцах и художников и зрителей, особенно молодежи» (В. Лобанов. Кануны).
