Алексей Ермолов - Записки русского генерала

Дрались армии, народ был в стороне. Противопоставьте нашествие французов на русскую землю в двенадцатом году. Не мстили мы теперь за тогдашние оскорбления их, не ставили конюшен в церквах, не предавались грабежу. До чего личность каждого мирного гражданина была уважаема, приведу один случай из многих подобных, прося извинения у моих читателей, что отвлекаюсь беспрестанно от главного предмета моей статьи.

Мы остановились в какой-то французской деревне под Ножаном на ночлег. Капитану нашего полка отвели вместе со мною квартиру. В одной из комнат стояла постель под ситцевым пологом, с мягкою периной, чистым бельем и одеялом.

– Славно же я послужу нынешнюю ночь Храповицкому, – сказал капитан, и раздевался уже, чтобы возлечь на привлекательном ложе, как вошел хозяин дома, крестьянин, и, разгорячившись, объявил, что на этой постели спит обыкновенно его мать старушка, и он не позволит никому лечь на ней. Русский варвар крякнул только и приказал устроить себе постель из соломы на полу. Спрашиваю, сделал ли бы это неприятель-француз в России?

Возвращаюсь к главному предмету моего рассказа.

Зажглись на бивуаке бесконечные костры, и среди них задвигались тысячи темных фигур, разлился гул говора. Передаю лошадь свою Ларивону, бывшему некогда моим дядькою, а тогда исполнявшему при мне должность денщика. Спешу броситься на клок сена и, убаюканный расходившимся от качки на лошади волнением крови, погружаюсь в глубокий сон. Шекспиров Ричард отдавал полцарства за коня, а я не взял бы тогда полцарства за этот сон.

Увы! только минут пять, десять наслаждаюсь им. Раздаются вдоль бивуака оклики: «Адъютанта такого-то!» – ходят от одного расстояния к другому, ближе и ближе, наконец, почти над самым моим ухом. Слышу сквозь сон свое имя, но не шевелюсь. Кто-то меня немилосердно толкает, говорит, что меня требуют к моему генералу. Стал я на ноги. Передо мною длинное, предлинное привидение – солдат вестовой со словами:

– Пожалуйте, ваше благородие, к генералу.

– Куда? – спрашиваю.

– В деревне, недалеко, рукой махнуть. Он у Ермолова. Темненько; извольте за меня держаться.

Иду машинально, ухватясь за рукав моего вожатого.

Вошли в какую-то каменную ограду.

– Поосторожнее, – говорит мой проводник, – не наткнитесь на мертвое тело… Было здесь сражение, не успели зарыть убитых.

Действительно, тут было сражение (вчера, третьего дня – не помню хорошо места и числа). Зарево бивуака осветило передо мною два-три беловосковые лика воинов, честно павших, но лишенных честного погребения.

Покойный Фаддей Венедиктович Булгарин в своих «Воспоминаниях» говорит, что, ночуя на месте сражения, он положил себе под голову, вместо подушки, убитого неприятеля. Признаюсь, у меня недостало бы такого хладнокровия.

Да ведь Фаддей Венедиктович был во всех случаях не чета другим – герой!

Подходим к крестьянскому домику, входим во двор. На дворе множество лошадей, ни одного экипажа, около них вьюки, седла и, ближе к воротам, осел с двумя плетеными корзинами по бокам. В одной, свернувшись калачиком, спит безмятежным сном ребенок; на земле, около него, сидит мужчина лет сорока, в синей холщовой блузе, усердно уплетающий куски мяса, распластанные на огромном ломте белого хлеба.

– Как ты сюда попал, Антуан? – спрашиваю блузника.

– Mon commendant[206] (так называл он генерала Полуектова), – отвечал мне блузник, не забыв приложить руку к козырьку замасленного картуза, – представил меня генералу Ermolo[207], и вот я, накормив и убаюкав mon petit morveux[208], по милости их excellences[209], подкрепляю свои силы от щедрой их трапезы. Выкинул же le corsicain[210] под конец своих подвигов штуку, чтоб ему…

И посыпалась крупная брань на Бонапарта, осмелившегося потревожить блузника в его путешествии к Парижу. А на брань французы большие мастера, хоть и уступают в этом художестве русским.

Кто такой был Антуан, никто у нас не знал; знаю только, что он не имел крова и за душою ни одного су, недавно овдовел, на походе под Труа пристал со своим двухлетним сынишком и ослом к московскому гренадерскому полку, которым командовал Полуектов, и состоял под его особенным покровительством.

В русском войске он находился как в своей семье, а ребенок его, вскоре баловень полка, так привык к нашим офицерам и солдатам, что охотно ходил к ним на руки. При втором нашем приближении к Парижу он исчез с своим сынишком и ослом.

Антуан говорил, что если бы не связывал его ребенок, которого он страстно любил, и если бы не сестра, ожидавшая его в Париже, так ушел бы с ними в Россию. И в самом деле ушел бы тогда.

Француз от природы простодушен, легковерен, идет скоро на ласку, скоро дружится, особенно с русскими, к тому ж авантюрист и космополит. Его отечество там, где ему хорошо. Антуану нужно было пробраться к сестре в Париж, и вот он на первый ласковый звук французской речи в русском войске пробирается туда с сынишком среди неприятелей-варваров, которые, как разглашали бюллетени, рассыпанные по деревням, пожирают маленьких детей.

Когда мы выходили из Парижа, не было отбою от французиков, просившихся с нами в нашу гиперборейскую страну. Я и брат мой взяли с собою по мальчику лет 11–15. Мой накопил несколько сот франков и с этим богатством возвратился восвояси, братнин остался в России, где своим хорошеньким личиком сделал себе блестящую карьеру (vive les dames russes![211])… Чтобы довершить характеристику французов, скажу, что нет народа славолюбивее.

Во время похода мы квартировали в французских деревнях, и особенно под Лангром стояли несколько дней (кажется, во время какого-то перемирия), даже катались на импровизованных санях по обыденному снегу, который будто с собою нанесли, и ходили с скороспелыми приятелями-французами охотиться на кабанов (заметьте, в военное время, на неприятельской земле).

В этих деревнях мы были свидетелями, как отцы и матери горько плакали и осыпали проклятиями императора за то, что вел детей их на ежедневную бойню; мы слышали, как роптали мужички, конскрипты, отправляясь в ряды военные.

И что ж? при первом смотре маленького капрала те же отцы и матери осушали свои слезы и с гордостью глядели на своих детей в военном строю – будущих маршалов; те же конскрипты-мужички, очарованные магическим взглядом и словом гениального полководца, клялись умереть за него.

Вхожу в избушку, ярко освещенную. На пышном соломенном ложе, разостланном на полу, расположилось в разных позах целое общество генералов, штаб– и обер-офицеров, и между ними Алексей Петрович Ермолов. Если б я не видал его лица, то мог бы узнать его по огромной, львиной голове.