Алексей Ермолов - Записки русского генерала

Здесь, говорю, надо было графу Остерману-Толстому искусною распорядительностью и неустрашимостью, особенно на первых порах кампании, отстоять честь русского войска, и он ее отстоял. Когда в самом пылу сражения от разных подчиненных ему начальников прискакивали к нему адъютанты с донесением, что ряды наши редеют более и более и едва держатся под смертоносным огнем, и спрашивали, что он прикажет делать, – он отвечал только: «Стоять и умирать!»

И стояли русские воины, и умирали, ограждая своими телами безопасность движений целой армии Барклая, которой надо было, чего бы ни стоило, соединиться с армией Багратиона. Этот лаконический ответ, известный всей русской армии, к сожалению, почему-то не попал в материалы Погодина.

Ему дал, однако ж, почетное место военный историк Богданович в своем описании «Отечественной войны». Он напомнил мне другой, подобный ответ графа. Когда в одном военном обществе рассказывали о каком-то героическом подвиге, и рассказчик прибавил: «Это подвиг, достойный римлянина», – граф возразил с неудовольствием: «Почему же не русского?»

В статье Погодина на стр. 198 и 199 выписано из Давыдова:

«Фигнеру[213] не удалось перейти Лужу, тщательно охраняемую неприятельскими пикетами. Сеславин успел перейти реку и приблизился к Боровской дороге. Здесь, оставив свою партию, он пешком (заметьте, пешком) пробрался до Боровской дороги сквозь лес, на котором было еще немного листьев.

Достигнув дороги, он увидал глубокие неприятельские колонны, следовавшие одна за другою к Боровску; он заметил самого Наполеона, окруженного своими маршалами и гвардией. Неутомимый и бесстрашный Сеславин (кстати заметим, эти эпитеты повторяются до приторности, когда самый подвиг показывает качества лица, его совершившего, иногда некстати, как мы увидим), выхватив (слушайте! слушайте!) из колонны Старой гвардии унтер-офицера, связал его, перекинул через седло и быстро направился к корпусу Дохтурова».

Воля ваша, это было как-нибудь не так. В противном случае подвиг Сеславина может стать наряду с сказочными Еруслана Лазаревича. Как, пешком вторгнуться в колонны наполеоновской гвардии, выхватить из них унтер-офицера (до́лжно предполагать, дотащить его до своей лошади), перекинуть через седло и ускакать с своей добычей?

И гвардейский унтер-офицер, который, конечно, был немалого десятка и не трус, сверх того не безоружный, так-таки дал себя выхватить из колонны и связать, не защищаясь, и ротозеи-товарищи не двинулись в защиту его? Заметьте, Сеславин все это совершил в виду Наполеона и маршалов его.

Это невероятно, даже если бы наш партизан был Голиаф и на лошади. Позвольте, многоуважаемый мною М. П., упрекнуть вас за то, что вы не остереглись поместить это мифическое сказание. Оно не пройдет в историю, даже под щитом имени Давыдова. Статья ваша, богатая драгоценными материалами, могла бы обойтись без всякого балласта. Ермолов в своих записках говорит только (стр. 217):

«Ночью, на поле, сталкиваюсь вдруг с Сеславиным… Скрыв в лесу свою партию, он, в четырех верстах от села Фоминского, осмотрел шедшие неприятельские войска, которые состояли из всей пешей и конной гвардии Наполеона и из всего корпуса маршала Нея. Схваченные им несколько человек показали и пр.».

Вероятно, он это совершил уже с своею партией и над одиночными солдатами, отсталыми или отдалившимися в сторону от своих колонн…

Так и есть. По написании этих строк я прочел в описании войны 1812 года Богдановича следующий рассказ об этом событии:

«Партизан Сеславин донес, что он, укрывшись в лесу, не доходя Фоминского 4 версты, видел Наполеона со всею его свитой и также французскую гвардию и другие войска в значительном числе. Пропустив их мимо своего отряда, Сеславин захватил несколько отсталых гвардейцев и привез с собою одного из них, расторопного унтер-офицера».

Вот это уж не сказки!

Оборачивание листов с поверкою их в иной книге бывает очень потешно. На такой-то странице один человек представляется черным, на такой-то белым, смотря по отношению лиц к этому человеку. Отсюда легко вывести характеристику этих лиц.

На стр. 131 в примечании сказано:

«Граф Аракчеев, узнав о назначении Ермолова начальником Главного штаба, сказал ему: «Вам, как человеку молодому, предстоит много хлопот: Михаил Богданович весьма дурно изъясняется и много не досказывает, а потому вам надо стараться (?) понимать его и дополнять его распоряжения своими собственными (?)».

И это говорил Аракчеев, строжайший формалист и блюститель дисциплины? Оборотите несколько листов назад, и вы увидите, что тот же Аракчеев на каждом шагу старался вредить Ермолову. Оборотите листы вперед, и вы прочтете у Давыдова:

«Доблестный и величественный (?) Барклай (в военном совете под Москвою), превосходно изложив в кратких словах материальные средства России, кои ему лучше всех были известны, требовал, чтобы Москва отдана была без боя».

Видно, Барклай умел говорить, когда нужно было, и, хотя немец, знал лучше других русских средства России. Один государь Александр Павлович умел тогда угадать его достоинства и оценить заслуги, как вождя армии, в такое тяжкое для России время, и, только уступая народному голосу, заменил его Кутузовым.

Ермолов, описывая Бородинское дело, говорит:

«Когда начальствующий корпусом, генерал-лейтенант Горчаков, получил рану, и корпус его приведен был в расстройство, приспевший со 2-ю гренадерскою дивизией на помощь войскам, ослабевшим от защиты укреплений, генерал-майор принц Мекленбургский остановил успехи неприятеля, но вскоре был ранен».

Да, в этом деле, как и во многих других, гренадеры покрыли себя славой. Офицеры Московского гренадерского полка, в который я поступил с начала моей службы, рассказывали мне, что в конце Бородинского сражения командовал полком капитан, потому что все высшие офицеры были перебиты. Вероятно, то же было в некоторых других полках, представлявших и долго после того одни кадры.

Когда Московский гренадерский полк, в начале 1813 г., проходил в Полоцке церемониальным маршем мимо государя, смотревшего на него из окон своей квартиры, его величество изволил заметить Кутузову некоторые неисправности в полку. В самом деле, смешно было лицам, привыкшим к отличной обмундировке и выправке лучших солдат, смотреть на них в мундирах обожженных, с заплатами, отвыкших от церемониального марша для боевого.

Офицеры, тем более я, новичок, никогда не искусившийся в науке маршировки, сбивались с ноги. Кивера у многих из нас были солдатские, сабли медные. На все замечания государя фельдмаршал отзывался только: «Славно дерутся, ваше величество, отличились там-то и так-то».