Элизабет Гаскелл - Жизнь Шарлотты Бронте

Задолго до этого она попросила мисс Мартино написать, не считает ли та, что в «Джейн Эйр» чувствуется некоторый недостаток женской деликатности и женских представлений о приличиях. В ответ мисс Мартино заверила ее, что ничего подобного в романе не находит. Тогда мисс Бронте попросила ее честно высказываться на эту тему и впредь, если подобные недостатки будут замечены в произведениях Каррера Белла. Мисс Мартино пообещала говорить всю правду и выполнила свое обещание, когда появился «Городок», сильно огорчив свою собеседницу, решившую, что с ней обошлись несправедливо.

Надо сказать, мисс Бронте совершенно не догадывалась о том, что́ некоторые считали грубостью в ее сочинениях. Однажды в Брайери, во время нашей первой встречи, разговор коснулся женского творчества. Кто-то заметил, что иногда писательницы заходят за пределы дозволенного гораздо дальше, чем мужчины. Мисс Бронте считала это естественным следствием того, что женщины позволяют своему воображению работать постоянно и беспрепятственно. Мы с сэром и леди Кей-Шаттлуорт высказались в том духе, что подобные нарушения норм приличия совершаются обычно бессознательно. Я помню, как Шарлотта серьезно и мрачно возразила: «Пусть лучше Господь отберет у меня всю силу изображения, которая у меня есть, чем способность различать то, что подобает говорить, от того, что не подобает!»

Снова повторю: ее неизменно шокировали и расстраивали любые неодобрительные высказывания о «Джейн Эйр», основанные на указанных выше соображениях. Некто сказал ей в Лондоне: «А ведь мы с вами, мисс Бронте, написали по сомнительной книжке!» Она часто думала об этом и, поскольку такие мысли подавляли ее, обратилась к миссис Смит – как обратилась бы к матери, если бы не была лишена ее с самого раннего детства, – с вопросом: неужели действительно есть что-то дурное в «Джейн Эйр»?

Сама я не стану отрицать, что в этой книге, как и в других ее произведениях, присутствует некоторая грубоватость, хотя в целом все они совершенно замечательны. Но я только прошу читателя принять во внимание ее жизнь, теперь полностью для него открытую, и подумать: а могло ли быть иначе? Шарлотта видела в жизни очень мало мужчин, и среди этих немногих были те, кого она знала с детских лет. Они выказывали по отношению к мисс Бронте дружеские чувства, их семейства старались сделать ей приятное, она испытывала большое уважение к уму этих людей, но они говорили в ее присутствии или даже с ней, вовсе не сдерживаясь, – точно так же, как Рочестер с Джейн Эйр. Примите во внимание и печальную судьбу ее несчастного брата, и простодушие тех, среди кого она жила. Вспомните, что она считала своим долгом воспроизводить жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она должна быть. И после всего этого воздайте ей должное за то, кем она была и кем могла бы стать (если бы Господь продлил ее жизнь), вместо того чтобы обличать за то, что жизненные обстоятельства вынуждали Шарлотту, так сказать, коснуться грязи и оттого ее руки оказались на какой-то миг замараны. Эта грязь не въелась в ее кожу. Каждая перемена в ее жизни очищала ее, но не могла ее вылечить. И снова я воскликну: «Если бы она пожила подольше!»

Взаимное недопонимание с мисс Мартино по поводу «Городка» сильно огорчало мисс Бронте. Ей казалось, что обидное недоразумение затронуло ее женскую природу, а ведь она нежно любила мисс Мартино, теперь так задевшую ее. Уже в январе Шарлотта писала, отвечая подруге (о содержании письма которой можно догадаться по ответу):

Я внимательно прочла то, что ты пишешь о мисс Мартино; твоя искренность и постоянная забота обо мне очень трогательны. Однако, боюсь, мне придется с горечью отвергнуть твой совет, и в то же время я не чувствую себя вправе совсем рассориться с мисс Мартино. В ее характере есть много благородства; сотни людей отреклись от нее371 – скорее всего из опасения, что их честные имена могут пострадать, если их начнут связывать с ее именем, а не из каких-либо других соображений, вроде того, о котором ты пишешь: боязнь вредных последствий ее фатальных принципов. С такими друзьями только в счастье я не хотела бы равняться. Что же до ее грехов, то разве они не из тех, о ком должен судить Господь, а не люди?

Честно говоря, моя дорогая мисс ***, мне кажется, что если бы Вы были на моем месте и знали мисс Мартино так, как ее знаю я, если бы у Вас, как у меня, имелись доказательства ее истинной доброты, если бы Вы понимали, как она втайне страдает от расставаний с друзьями, то Вы ни за что не покинули бы ее. Вы сумели бы отличить грешницу от греха и решили бы, что лучше остаться с ней, хотя такой шаг поймут немногие, чем отвернуться от нее вслед за целым миром. Я считаю, что она – одна из тех, кого противостояние с людьми и покинутость вынуждают еще сильнее настаивать на своих заблуждениях. В то же время терпение и толерантность глубоко трогают ее и склоняют к тому, чтобы послушаться совета собственного сердца и понять, что избранное ею направление, возможно, избрано неверно.

Добрые и верные слова! Увы, мисс Мартино так о них и не узнала. В противном случае она отплатила бы словами еще более возвышенными и нежными после смерти Шарлотты, когда та лежала, уже ничего не слыша, рядом со своими сестрами. Несмотря на краткую и печальную размолвку, они были благородными женщинами и верными подругами.

Обратимся к более приятной теме. Во время поездки в Лондон мисс Бронте увидела портрет мистера Теккерея работы Лоуренса и пришла в восхищение. Постояв несколько минут в молчании перед ним, она сказала: «Вот пришел Лев из Иудеи!» К тому времени портрет был выгравирован, и мистер Смит послал мисс Бронте гравюру с него.

Мистеру Дж. Смиту, эсквайру

Хауорт, 26 февраля 1853 года

Мой дорогой сэр,

вчера в поздний час я имела честь принять в хауортском пасторате почетного гостя – не кого иного, как У. М. Теккерея, эсквайра. Помня о законах гостеприимства, я торжественно повесила его сегодня утром. Он выглядит великолепно на этой красивой, со вкусом позолоченной виселице. Компанию ему составляют герцог Веллингтон (помните, как Вы подарили мне картину?) и в качестве контрастного фона – выполненный Ричмондом портрет недостойной особы, имя которой в подобном обществе называть не следует. Теккерей отвернулся от нее с большим презрением, в назидание смотрящим. Увидит ли когда-либо даритель этих подарков, как они висят на стенах там, где находятся сейчас? Льщу себя надеждой, что однажды увидит. Отец сегодня утром стоял не меньше четверти часа перед портретом, изучая черты лица великого человека. Вывод из этих наблюдений был сделан такой: по мнению отца, это лицо приводит в замешательство, и если бы он ничего не знал заранее о характере изображенного на портрете человека, то не смог бы ничего сказать по лицу. Это меня удивляет. Мне кажется, что широкий лоб выражает ум, некоторые линии в области носа и щёки выдают сатирика и циника, рот показывает почти детскую простоту и даже, пожалуй, нерешительность, непостоянство – одним словом, слабость, однако не неприятную. Гравюра сделана очень хорошо. На ней несколько смягчено то выражение лица, которое можно назвать не вполне христианским («не прилагать к нему слишком тонкую гравировальную иглу»), – выражение озлобленности, которым отмечен оригинал этого портрета. Пожалуй, при этом улучшении немного – совсем немного – ослабла сила общего выражения лица Теккерея. Не поражала ли она Вас?