Элизабет Гаскелл - Жизнь Шарлотты Бронте

В течение ряда лет я не раз замечала в Шарлотте сходную реакцию: и до нашей встречи тихим вечером в Фокс-Хау, и после, когда она повидала множество самых разных людей в Лондоне, физическое воздействие, производимое в ней робостью, оставалось все тем же, а на следующий день после новой встречи она страдала от сильной головной боли. Мне довелось несколько раз убеждаться, насколько такая нервозность была свойственна ее складу характера и как она изо всех сил старалась это превозмочь. Как-то раз мы пригласили на вечер, в числе других гостей, двух сестер, которые замечательно исполняли шотландские народные баллады. Мисс Бронте слушала их спокойно и сдержанно до тех пор, пока они не запели «Славный дом Эрли», а потом перешли к балладе «Ворота Карлайла»374. Эти песни подействовали на Шарлотту как флейта гамельнского крысолова. Глаза ее загорелись, губы задрожали. Забыв обо всем, она вскочила, подбежала к фортепьяно и, стоя там, просила исполнить одну песню за другой. Сестры пригласили ее прийти к ним в гости на следующее утро, и тогда они смогут петь для нее, сколько она пожелает. Мисс Бронте с радостью и благодарностью пообещала это. Однако, когда мы дошли до дома, где жили певицы, ее смелость куда-то улетучилась. Некоторое время мы ходили по улице, и Шарлотта ругала себя за глупость. Она пыталась убедить себя, вызывая в памяти прекрасные воспоминания о вчерашнем вечере и стараясь заглушить страх встречи еще с одной, незнакомой ей, сестрой двух барышень. Но все оказалось бесполезно. Из опасения, что эта борьба Шарлотты с собой приведет к мучительной головной боли, я в конце концов зашла в дом и принесла глубочайшие извинения за то, что мисс Бронте не смогла прийти. Я вижу одну из причин этого панического страха перед незнакомцами в том, что ей еще в детстве внушили мысль, будто бы она очень некрасива, а затем сама Шарлотта, в свойственной ей манере, еще и преувеличила это заблуждение. «Я замечала, – рассказывала она, – что если незнакомый человек посмотрит мне в лицо, то потом он старается, оглядывая пространство, отводить от меня глаза». Трудно вообразить себе что-либо более нелепое. Двум джентльменам, заставшим Шарлотту у нас во время этого визита и незнакомым с ней, ее внешность – милое лицо, приятный голос и спокойная, застенчивая манера себя вести – показалась весьма привлекательной. Одному из них она настолько понравилась внешне, что он изменил свое мнение о ее произведениях, которые прежде ему совсем не импонировали.

Было и еще одно обстоятельство, о котором я узнала тогда и которое свидетельствовало о ее особом нервном складе. Однажды вечером, перед сном, я захотела рассказать страшную историю о привидениях. Шарлотта, услышав мое предложение, отпрянула, а затем призналась, что она суеверна и, раз услышав о чем-нибудь зловещем и мрачном, потом помимо своей воли все время мысленно возвращается к рассказу. В первый приезд к нам она поделилась, что нашла на своем туалетном столике письмо от йоркширской подруги, где была рассказана история, которая вспоминается ей до сих пор: эта история проникает в ее сны, отчего она мучается по ночам и не высыпается.

Однажды мы пригласили на обед, где присутствовала и Шарлотта, двух джентльменов. Мы полагали, что обе стороны получат удовольствие от знакомства и беседы, но, к нашему разочарованию, мисс Бронте держалась очень робко и скованно и на все их вопросы и замечания отвечала предельно кратко. В конце концов гости оставили попытки втянуть ее в разговор и принялись беседовать друг с другом и с моим мужем на темы, представлявшие интерес для местных жителей. Среди прочего заговорили о лекциях Теккерея, которые он читал в Манчестере, и в особенности о той, которая была посвящена Филдингу. Один из джентльменов напустился на нее с большой энергией, поскольку полагал, что эта лекция наносит слушателям моральный вред, и выразил сожаление о том, что человек, имеющий такое влияние на современников, как Теккерей, не заботится лучше взвешивать свои слова. Второй гость выразил противоположную точку зрения. Он сказал, что Теккерей описывает людей такими, какие они есть. Обладая большой силой понимания чужой психологии, писатель отождествляет себя с определенными персонажами, испытывает те же искушения и получает те же удовольствия, что и они, и т. п. Слушая их, мисс Бронте как бы пробудилась. Она с горячностью вступила в спор, лед ее сдержанности был разбит, и с этого момента она выражала интерес ко всему, что говорилось, и принимала участие во всех разговорах, происходивших этим вечером.

Что именно она говорила, чью сторону взяла в споре о лекции Теккерея, можно понять из следующего письма, в котором трактуется тот же вопрос.

До меня благополучно дошли «Лекции», и я прочла их уже дважды. Чтобы оценить их по достоинству, их надо внимательно изучить. Я много размышляла над содержанием уже тогда, когда слышала их вживую, но только теперь поняла их огромную силу. Лекция о Свифте была для меня новостью: она почти несравненна. Не могу сказать, что я соглашаюсь с мистером Теккереем по каждому поводу, однако его мощь, его способность проникать в человеческую душу, его лаконизм и простота, его красноречие – особенно его смелое и возвышенное красноречие – вызывают искреннее восхищение. <…> Но я не могу согласиться с его заблуждениями, даже если кто-то посчитает такое несогласие предательством. Я была на лекции о Филдинге. Час, там проведенный, был сущим мучением. Моя совесть подсказывала мне, что Теккерей совершенно не прав в трактовке характера и грехов Филдинга. Перечитав эту лекцию, я втройне ощутила его неправоту: он весьма опасно заблуждается. Если бы у Теккерея был сын – уже взрослый или подросток – и этот сын оказался бы блестящим, но безрассудным молодым человеком, неужели тогда он стал бы говорить в таком легкомысленном тоне о поступках, которые привели его сына к бесчестью и свели в могилу? Он говорил так, словно абстрактно теоретизировал. Словно никогда в жизни не становился свидетелем действительных последствий подобных проступков, никогда не наблюдал их конечных результатов. Мне кажется, что если бы он близко видел, как многообещающий талант пропадает из-за собственной невоздержанности еще в начале жизни, то просто не смог бы говорить с такой легкостью о причинах, приведших этого человека к печальному концу. Если бы мой брат был жив, я не решилась бы дать ему прочесть лекцию Теккерея о Филдинге, а спрятала бы ее от него. А если бы это сочинение, несмотря на все предосторожности, попало ему в руки, то я настоятельно просила бы его не поддаваться голосу мага и чародея, как бы искусно он ни произносил заклинания. Это не значит, что мне хочется услышать, как Теккерей поносит Филдинга или фарисейски порицает его. Я только сожалею, что он ни разу не почувствовал опасности того, что он описал. А ведь он мог бы с присущей ему силой обратиться к молодежи, предупредив ее об опасности подражания подобному поведению. По-видимому, искушения часто поджидают даже лучших из мужчин – так воробьи или осы налетают на самые сладкие и сочные плоды, избегая кислых и незрелых. Истинный человеколюбец должен посвятить свои силы помощи и защите ближних и с гневом отвергнуть вероломные соблазны. Вы скажете, что я говорю слишком серьезно, но осмелюсь заметить, что и тема эта серьезна и иначе относиться к ней нельзя.