Солдаты и офицеры со всех сторон плотной стеной окружили любимого генералиссимуса.
И он заговорил.
…Ефрейтор Зыбин досадовал, что ему пришлось стоять в карауле. Он вытягивал шею, стараясь расслышать, что говорит батюшка Александр Васильевич.
До него доносились только отдельные слова генералиссимуса:
– Отечество… Народ русский… Слава…
Александр Васильевич следовал с дивизиями через Богемию. В Праге он пробыл Рождество. Как и в других городах, где на походе бывала главная квартира Суворова, она в Праге пользовалась всеобщим вниманием. Чтобы только взглянуть на непобедимого генералиссимуса, издалека приезжали иностранные генералы, министры, знатные дамы. Ловили каждое его слово. Дамы целовали его руки.
Курфюрст Саксонский прислал в Прагу своего известного придворного портретиста Шмидта. Однажды утром, когда Суворов сидел еще в одном белье, Фукс пришел доложить, что явился Шмидт.
Суворов хотел отказаться позировать, но Фукс напомнил, что сказали Монтескье, который также отказывался: «Разве в отказе меньше гордости?»
Суворов махнул рукой:
– Ну, пусть идет! Только чтоб недолго!
Не успел Шмидт войти, как уже стал что-то набрасывать на бумагу.
Суворов схватился:
– Что вы меня в таком виде рисуете? Эй, Прошка, неси мундир!
Слава генералиссимуса Суворова гремела по всему свету.
В Праге Суворов был необычайно весел. Еще ни разу он так часто не появлялся в обществе, как здесь.
Весело провел Александр Васильевич в Праге русские святки. Он забавлялся тем, что заставлял чопорных немецких дам играть в жмурки, ходить в хороводах и петь по-русски хороводные песни. Танцевал, играл в любимую игру «жгуты» и больно хлестал жгутом важных австрийских сановников.
Глядя на Суворова, никто не мог бы подумать, что ему семьдесят лет и что дни его сочтены.
В половине января 1800 года русская армия двинулась дальше.
В Кракове Суворов сдал генералу Розенбергу армию и отправился в Петербург – император ждал его. Суворову готовили небывало торжественный прием. В Гатчине его должен был встретить с рескриптом флигель-адъютант. Комнаты отводились генералиссимусу в самом Зимнем дворце.
Но уже в Кракове Суворов почувствовал себя плохо. Сначала его сильно мучил кашель, который разбивал всю грудь. Затем по телу пошла сыпь и пузыри. Они постепенно покрывали все тело. Путешествие пришлось остановить. Суворов доехал до своего имения в Кобрине и тут слег.
Павел I, узнав о болезни генералиссимуса, отправил к нему лейб-медика Вейкарта.
Суворов немного поправился уже; вставал с постели, ходил в церковь. Всю жизнь не признававший никаких лекарств, Суворов не хотел подчиняться предписаниям латинской кухни и слушал советы только своего фельдшера Наума. Вейкарт убеждал Суворова, что он должен одеваться потеплее.
– Мне кутаться негоже – я солдат.
– Нет, вы – генералиссимус!
– Правда, генералиссимус, да солдат с меня пример берет! Не в шубе дело. Мне надобна деревенская изба, молитва, кашица да квас! – упрямо стоял на своем Суворов.
И если кто-либо заводил разговор о торжественном приеме, который готовился ему в Петербурге, Суворов говорил:
– Вот это вылечит меня лучше, чем Иван Иванович Вейкарт. (Всех иностранцев Суворов обязательно называл Иванами Ивановичами.)
Но иногда, когда приступы кашля усиливались, он уныло заявлял:
– Нет, стар стал. Поеду в Петербург, увижу государя и потом – в деревню умирать! Долго гонялся я за славой, – все мечта. Покой души у престола Всевышнего!
Наконец Вейкарт нашел, что Суворов может отправиться в путь-дорогу. Решено было ехать медленно, не более двадцати пяти верст в сутки.
Суворов ехал в дормезе, лежа на перине.
Дормез тихо покачивался.
Александр Васильевич лежал и думал.
Адъютант штабс-капитан Ставраков, читавший генералиссимусу газеты, вылез из дормеза поразмяться. Фельдшер Наум дремал в ногах барина, в уголку.
Сегодня Александр Васильевич чувствовал себя неплохо, – даже не очень досаждал кашель. Сегодня госпожа фликтена, как называли врачи болезнь Суворова, была милостива к больному.
Суворов лежал и думал о своем предстоящем въезде в столицу. Одна заманчивее другой вставали картины: о готовящейся встрече писал Ростопчин.
…В Нарве его будут ждать придворные кареты. Флигель-адъютант с царским письмом… Он превозможет боль, на последней станции сядет: ведь на улицах Петербурга фрунтом выстроится гвардия. Барабанный бой. Пушечная пальба. Крики «ура». Колокола. Иллюминация.
Триумф!
До какой славы он дожил!
Суворов повернулся на другой бок.
Почему второй день все они такие оторопелые, эти адъютанты? Не смотрят в глаза, точно провинились в чем. Вот и теперь. Ставраков подозрительно быстро прочитал газету и улизнул. Не случилось ли чего?
– Наум! – крикнул он. – Наум!
Фельдшер открыл глаза.
– Позови мальчика!
Наум проворно вылез. Суворов с трудом приподнялся и сел.
Через минуту открылась дверь, и в дормез осторожно влез Ставраков.
– Чего сегодня вы от меня бежите, как от чумного? Что случилось?
Генералиссимус смотрел на Ставракова пристально, суворовским, проникающим в душу взглядом.
Молчать, притворяться больше нельзя.
– Что-либо из Петербурга?
– Получил рескрипт, – глухо ответил Ставраков.
Суворов вспыхнул. В томительном предчувствии беды упало, сильно забилось сердце.
Подумалось:
«Снова? Не может быть!»
– Читай!
Ставраков вытащил дрожащими руками из кармана рескрипт и, не повышая голоса, по-дьяковски, прочел:
«Господин Генералиссимус, князь Италийский,
граф Суворов-Рымникский!
Дошло до сведения моего, что во время командования Вами войсками моими за границею имели Вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава, то и удивляясь оному, повелеваю Вам уведомить меня, что Вас понудило сие сделать».
«Так и есть: снова немилость! Обнесли. Все пошло прахом!..»
Суворов закрыл глаза, откинулся назад. Тело его как-то сразу обмякло. Суворов полулежал.
Он слабо махнул рукой. Адъютант вылез из дормеза.
Вылезая, Ставраков глянул мельком на генералиссимуса. По исхудалой, впалой щеке Суворова катилась слеза…
Александр Васильевич, покрытый холстиной, лежал на лавке у образов, словно покойник.
После известия о царской немилости ему сразу стало хуже: опять начал бить кашель, опять по всему телу пошла огневица.
Пришлось остановиться в деревне у Вильны.
Александр Васильевич лежал в избе один. Адъютанты тревожно шептались за дверями. При нем неотлучно сидел фельдшер Наум, которому Александр Васильевич верил больше, чем лейб-медику Вейкарту, и Прошка. Суворов видел по глазам: все думают, что он умирает.
