Он слышал, как на дворе, под маленьким тусклым оконцем хаты шуршали, точно мыши, деревенские ребятишки. Слышал их испуганное:
– Тут лежить. Помирае…
Он слабо улыбнулся ребячьему лепету.
Было тяжело и больно. Сам себе признавался:
«Ветшаю ежечасно…»
Но смерти он еще не чувствовал. Голова еще работала ясно.
Он лежал и мучительно думал: кто? Кто обнес, оклеветал его? Кто снова настроил царя против Суворова?
Великий князь Константин Павлович?
Когда в Италии, у Басиньяно, великий князь очертя голову бросился на превосходные силы французов и русские понесли урон, Суворов хорошо отчитал великого князя. Константину Павловичу, конечно, это понравиться не могло, но он быстро понял, что сам кругом виноват. И во весь Итало-Швейцарский поход великий князь держался хорошо, солдатом. К Суворову был почтителен и добр.
Нет, Константин Павлович такой подлости не сделает!
Выплыло хитрое лицо статского советника рыжего Фукса.
Недаром он – Фукс, лисица. По шерсти и кличка. Царский соглядатай.
В походе он был кроток, как ягненок. В Швейцарии от страха заболел медвежьей болезнью, а как спустились с Рингенкопфа на твердую землю, вдруг переменился, заважничал. Вдруг объявил правителю канцелярии полковнику Лаврову, что он не зависит от Александра Васильевича, что имеет секретные поручения.
Он! Другого никого нет и не может быть!
Суворов застонал. Сквозь натужный кашель вырвалось:
– Боже, за что страдаю? Лучше б я умер в Италии! Лучше б погиб в альпийских горах!
– Ну, завел свою песню! Будя! – притворно грубо оборвал его Прошка. – Лучше бы, лучше бы!.. Солдат, а раскудахтался… Лучше бы домой поскорей ехать. В Петербурге вас ждут не дождутся. И чего убиваться-то раньше времени? Ничегошеньки не случилось, а он… Генералиссимусом был, им и остался. А выговор – что? Выговор может всякий получить. Военная служба, она, брат, такая!..
Александр Васильевич никогда не обращал внимания на Прошкины рацеи, но на эти слова невольно подумал:
«А ведь говорит резонно. Так твердят и адъютанты. Мол, ничего не случилось. Император Павел сыплет выговоры направо и налево. У царя не семь, а тридцать семь пятниц на одной неделе! Может, они и правы?»
В этом измученном, исстрадавшемся старом теле опять пробудился неугомонный суворовский дух.
Александр Васильевич порывисто приподнялся:
– Не ворчи! Зови адъютантов. Поехали дальше!
Тихим апрельским вечером въезжал суворовский дормез в Стрельну.
Приближаясь к Стрельне, Суворов собрал последние силы и велел надеть на себя парадный мундир. Облокотившись на подушки, он полулежал в дормезе.
Вечер был теплый. Окна дормеза Александр Васильевич велел спустить – ветра не было.
Он ехал, втайне надеясь на то, что хоть в Стрельну император пришлет своего флигель-адъютанта встретить генералиссимуса…
В Нарве не оказалось ни придворных экипажей, ни царского посланца.
В Стрельне, у знакомого почтового двора, как на каждой станции в далеком пути от Кобрина до Петербурга, стояла и ждала генералиссимуса толпа народа. Крестьяне и солдаты, горожане и чиновники, ремесленники, причетники и купцы. Женщины и дети. Стар и мал. Теснились к дормезу Суворова.
Царь не пожелал встретить великого полководца, – его встречал народ.
В Стрельне Александра Васильевича ждали родные – Аркадий, Димитрий Иванович Хвостов – и князь Багратион.
В окна дормеза со всех сторон тянулись букеты цветов. Женщины подносили к окнам детей.
Суворов был тронут этой встречей до слез:
– Спасибо, родные! Спасибо!
Он благословлял детей, которых протягивали к нему.
Вечерело.
Политичный, осторожный Димитрий Иванович торопил дядюшку поскорее ехать домой, – боялся, чтобы эту встречу не сочли за демонстрацию. Суворов же не спешил. Сумрак белой ночи был кстати опальному генералиссимусу: лучше незаметно проехать по опустевшим петербургским улицам до тихой Коломны, к дому Хвостова на Крюковом канале.
На следующий день по приезде Суворова в Петербург к нему явился посланец царя.
Суворов был так слаб, что уже не вставал с постели. Теперь он лежал не на сене, а на перине в кровати.
Димитрий Иванович Хвостов вбежал в комнату дядюшки:
– От государя!
И, не дождавшись, что скажет Суворов, кинулся назад, широко распахнув дверь:
– Пожалуйте, ваше сиятельство!
Прошка, поправляющий постель барина, не успел выйти из комнаты, отошел в сторонку.
Александр Васильевич чуть приподнялся на подушках, чтобы посмотреть, кто пожаловал.
В красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо вошел черноволосый смуглый Кутайсов, бывший царский брадобрей, а ныне граф.
Суворов метнул глазами.
«Издевается! Нашел кого посылать!»
– Кто вы, сударь? – гневно спросил он.
– Граф Кутайсов.
– Граф Кутайсов? Кутайсов… Помилуй Бог, не слыхал такого графа. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове не слыхал! А что вы такое по службе?
– Обер-шталмейстер[119].
– А прежде чем были?
– Обер-егермейстер[120].
– А прежде?
Кутайсов запнулся. Он стоял краснее своего мальтийского мундира.
За его спиной Хвостов, в ужасе воздевая руки, поспешно скрылся за дверью.
– Да говорите же, сударь!
– Камердинер, – выдавил Кутайсов.
– То есть вы чесали и брили своего барина?
– Т-точно так-с…
– Прошка! Вот взгляни на этого господина. Он был такой же холоп, как и ты. Да он турок. По их магометанскому закону пить нельзя. Вот и видишь, куда он взлетел. Его к Суворову посылают! А ты пьешь, как лошадь. Из тебя толку не выйдет!
И Суворов отвернулся к стене.
Кутайсов ушел несолоно хлебавши.
Провожая графа Кутайсова до кареты, Хвостов лепетал, что к сожалению, дядюшка слаб, дядюшка никого не узнает, дядюшка бредит.
– Да, да, он бредит, – соглашался сконфуженный Кутайсов.
Но пока что Суворов еще не бредил. Временами ему даже становилось как будто легче. Его возили по комнате в кресле.
Все врачи удивлялись, как это в немощном теле цепко держится жизнь.
– Жизненные запасы его удивительны, – говорили врачи.
Суворов понимал, что жить ему осталось немного. Но жить он так хотел!
Все подбадривали его, говорили, что он поправляется.
– Мы еще в Кончанское поедем, рыбу ловить будем, – говорил фельдшер Наум.
– Нет уж, брат, отловил я… Мне не встать…
– Дядюшка, я знаю, что вы от этой болезни не умрете, – старался уверить его Димитрий Иванович Хвостов.
– Думаешь?
– Убежден!
– Ладно. А ежели я остаюсь жив, сколько еще лет проживу?
